Сердце внаём

Какие, однако, проблемы стали занимать меня с известных пор! Барон Биндер не поинтересуется душевными треволнениями, а возьмет мой отчет, отдаст секретарше (в рукописи никогда не читает) – и затем уже проштудирует «от» и «до». Выхватит лейтмотив (любит он это слово) и спустит свои гениальные распоряжения. А я тут мучаюсь. Собственной дурью, скажет он, если узнает о моих «наплывах». Но меня это тем не менее мучает. Помимо воли, даже вопреки ей. На службе и вне службы. В веселом настроении и в плохие минуты. Жена с тревогой посматривает на меня. Я перехватываю ее взгляд и делаю вид, что чем-то занят. Наверное, делаю неумело, потому что вскоре опять ловлю на себе такой же взгляд. Не ошибся ли Биндер, поручая дело мне? Думаю, все-таки не ошибся. Профессиональный инстинкт. Кто, как не я, поймет душу Грайса и, стало быть, мотивы его действий? Кто, как не я, вызовет у него наибольшее доверие и, стало быть, желание рассказать все до конца? Но почему, черт побери, я пойму лучше, почему мне он расскажет больше? Неужели есть какие-то внутренние пружины, которые толкают меня к нему, а его ко мне? Неужели есть неслышные голоса, которые в подсознании доверительно переговариваются друг с другом? Что может быть общего между мною, инспектором королевской полиции, здоровым, преуспевающим тридцатисемилетним мужчиной с устроенной семейной жизнью, и никчемным безвольным инвалидом, растерявшим в пути все, да к тому же попавшим в тюрьму? Кто бы ответил мне? Я не святой и стараюсь держаться на людях непроницаемо, даже чуть надменно. Но сам с собой я откровенен. Хорошо знаю свои сильные стороны и свои безусловные слабости. Я всегда умел взглянуть на вещи с двух сторон: так, как есть, и так, как могло бы быть. Признаюсь, подобные анализы не каждый раз доставляют удовольствие, но я не предаю их огласке, и они погребаются в моих мозговых сейфах. Это своеобразный устный дневник, но не с детальными выкладками, а с поденной запиской в три графы: «намечено», «выполнено», «особые отметки». Дело Дика Грайса, правда, выпадало из прямых событий моей жизни, но оно настолько блестяще уместилось во все три графы, что меня озадачила эта легкость. Будто речь шла обо мне самом.

И не то чтобы львиная доля попала в «особые отметки». Нет, все разложилось ошеломляюще пропорционально. И дальше я уже не пытался искать связующие нити, я просто держался за них, блуждая по темному сырому лабиринту. Мог ли я оказаться на его месте? Объективно – нет. А субъективно? Субъективно… У меня здоровое сердце. Это вернейший гарант от всех глупых аналогий. Ну а если бы сердце было больным?.. Общий знаменатель с Ричардом Грай-сом? Я даже поежился от такой сослагательной перспективы. Надо держаться ближе к делу. Конец уже намечается. Дику будет легче, да и я получу передышку. Этот следственный марафон, ей-богу, измотал меня вконец. На службе сам себе не принадлежишь… У кого я только не перебывал: у родителей Дика – там слезы и валерьянка; у Стеллы – там покусывание губ и озверелый вой запертого пса; в клинике Даннеля – там недоумение и сочувствие, покачивание головы насчет «этой хирургии»; в рекламном бюро – там подавленное молчание: «Они оба работали у нас. Какой ужас…» Никому мое появление не доставило радости. Кроме разве что ребят с кладбища: они сочно смаковали подробности. Охо-хо! Ведь и так все ясно. Предельно ясно. Мой Фабрицио – за крепким приставами, из его обители выхода нет. Но я все еще роюсь в подробностях, ворошу пепел. Да, миленькое занятие – копаться по долгу службы в чужой интимной жизни. Ведь даже после церковной исповеди любая тайна становится секретом полишинеля. А после допроса… Ты – на вершине долга, среди ослепительных снегов юридической логики. Ну а на том полюсе? Может ли жизнь, человеческое бытие уместиться в закон? И достаточно ли прочно защищены мы моральной плотиной, когда на нас обрушивается целый водопад отрицательных эмоций?..