Сердце внаём

Я позвонил. Распахнулись двери, и несколько мгновений глаза привратника изучали мои документы. Потом он снял трубку и, выждав положенные секунды, почтительно произнес: «Господин дежурный, к господину профессору из полиции». Еще через какие-то мгновения из лифта показался человек в белом халате, с усталым, очевидно, после бессонной ночи, лицом, и пригласил: «Пройдемте, директор ждет вас у себя». На шестом этаже лифт остановился. Мы вышли и по безмолвному, устланному длинной дорожкой коридору зашагали к высокой, матового стекла двери с золочеными ручками. Дежурный постучал, но вместо ответа створки раскрылись внутрь, и на пороге появился среднего роста седовласый человек в роговых очках, идеально выбритый, с небольшими квадратными усиками. Он коротко кивнул и, протянув крепкую деловую ладонь, представился: «Профессор Вильсон, заведующий клиникой». – «Инспектор по особым поручениям Бланк». Дверь бесшумно закрылась. «Садитесь, – он взглянул на мои погоны, – господин капитан». Мы сели в кресла у миниатюрного орехового столика посреди комнаты. Вильсон сплел пальцы, оперся на них подбородком и вопросительно посмотрел на меня. Я достал свою записную книжку, пролистал ее и, в свою очередь, посмотрел на профессора. «Надеюсь, – наконец, разорвал он молчание, – мы будем откровенны». – «Я тоже надеюсь», – произнес я. – «Видите ли, господин инспектор, я навещал в больнице моего бывшего пациента, представляю себе его состояние и потому догадываюсь о характере вопросов, которые могут быть заданы мне. Но, не вдаваясь сейчас в подробности, скажу, что отвечу полностью и исчерпывающе. Мой девиз – откровенность. Всегда и во всем. Я не люблю ловчить и увиливать». – «Я ни в чем не обвиняю вас, – постучал я ручкой по блокноту. – Моя задача – выяснить истину, понять причины столько рокового исхода». – «Я ничего не боюсь, – как бы не расслышав, повторил Вильсон, – не боюсь не только потому, что ни в чем не виноват, но и потому, что принципиально презираю страх».

«Скажите, – начал я, чувствуя, что заминка уведет слишком в сторону, – вы не замечали после операции каких-либо отклонений у господина Грайса?» – «Каких именно?» – оживился Вильсон. – «Ну, вообще отклонений». – «Вообще – это, извините, непрофессионально, – улыбнулся мой собеседник. – В своей области я ничего не замечал». – «А в других областях?» – «Другие ко мне не относятся». – «Но вы же лечащий врач, стало быть, любая деталь в самочувствии пациента должна хотя бы привлечь ваше внимание». – «Я ничего не подметил. Да и документы – я просматривал их вчера вечером – тоже ничего не показывают, – он пододвинул мне историю болезни. – Реабилитация шла нормально». – «Однако нервы больного были не в лучшей форме». – «Это не след операции. Она здесь ни при чем. Грайс не мог обойтись без нее: он не протянул бы еще и месяца. Заключение консилиума было единодушным. – Он опять протянул мне историю. – Мы все радовались, что наш сотрудник вовремя перехватил его в клинике доктора Даннеля». – «В полной ли мере учитывались особенности Грайса? Возникал ли вопрос, как в целом повлияет на него пересадка?» – «Грайс – не первый и не последний. Мы каждый раз учитываем особенности, каждый раз задаемся вопросом, что будет дальше. Без этого институт не смог бы существовать. Подготовка к операции проходила по всем статьям, была, поверьте, качественной и добросовестной. Я никогда не пускаю дело на самотек, курирую важнейшие этапы, совершаю ежедневные обходы. Мы следим за самочувствием по анализам и кардиограммам. Нет, мне не в чем упрекнуть ни себя, ни подчиненных. Да и тот факт, что Грайс по сей день жив, что у него барахлит все что угодно, но не сердце, свидетельствует сам за себя. Наверное, ему надо было еще подлечиваться у невропатолога, но это уже не моя проблема. В те критические дни на первом плане стояло сердце, оно заслонило собой все. А при начальных симптомах нового, психического заболевания следовало взяться за него столь же энергично, как и за инфаркты».