Сердце зверя

Рудазов отшвырнул в сторону ставшую бесполезной винтовку. Видно, выбежал из дому как есть, без запасных патронов. И сейчас, вместо того чтобы бежать сломя голову, спасать свою жизнь, смотрел в глаза твари. Не геройство и не глупость – сумасшествие…

Софья медленно подняла ружье, как учил отец, дождалась паузы между ударами сердца. Она целилась под левую лопатку, слышала когда-то еще в детстве, что с волком лучше так. Вот только руки преступно дрожали, поймать паузу никак не получалось, и молодая женщина крепко, до боли, стиснула зубы, заставляя себя собраться, отбросить панику. Сердце сделало удар, потом еще один и еще один… Довольно! В следующую паузу, очень короткую, почти не различимую, она выстрелила…

Зверь взвыл, обернулся, полоснув Софью яростным взглядом, но бросился не к ней, а к Рудазову. Софья зажмурилась. Не могла она, трусиха, видеть то, что неминуемо произойдет по ее вине. Как бы ни обманывала себя, какой бы смелой себя ни считала, ясно одно: в те доли секунды, что оставались Рудазову, перезарядить ружье она не успеет. И с крыльца не уйдет, потому что все равно не сможет с этим жить.

Помрачение рассудка – или что там с нею приключилось – длилось всего мгновение. Софья еще не открыла глаза, а руки уже сами перезаряжали ружье. Она не сдастся! Не на ту напали! И Рудазова этой желтоглазой твари не отдаст!

А тварь уже стояла, упершись передними лапами Рудазову в грудь, всматривалась, внюхивалась, медлила. Почему она медлила?! Раздумывать над этим Софья не стала, выстрелила еще раз, почти не целясь. Уши заложило от яростного воя, а длинный – неестественно длинный! – хвост хлестнул Софью по ногам, опрокинул навзничь. Она упала, стукнувшись затылком о крыльцо, и звезд на небе вдруг стало в несколько раз больше, а луна раздвоилась. И теперь сама ночь смотрела на нее по-волчьи желтыми внимательными глазами. Смотрела, а потом отвернулась, закрыла глаза. Софья тоже закрыла…

…Ночь, пусть и отвернулась, но осталась ласковой. Она гладила Софью по лицу и по волосам, уговаривала открыть глаза. Ночь разговаривала с ней голосом Рудазова, и в голосе этом были одновременно страх и злость.

Злится? Это она должна злиться на него за то, что он такой дурак, что так бездумно рискует своей шкурой. В который уже раз… Она так и сказала – дурак. А потом все-таки открыла глаза.

Ни неба, ни двух лун, ни звезд не было. Вместо них перед ней находилось испуганное белое лицо Рудазова и его руки. Одна придерживала Софье голову, вторая гладила по щеке.

– Что вы сказали, Софья Петровна? – спросил он очень вежливо.

– Я сказала, что вы дурак, – повторила она и всхлипнула. – Вы могли умереть.

– Вы тоже.

– Я, как видите, живучая.

– Я тоже. – Он говорил и продолжал гладить ее по лицу, стирая со щек что-то горячее, влажное.

– Видеть вас не хочу.

Видела она отчего-то и так плохо. Наверное, из-за слез. Тех самых, что стирал Рудазов. Не руками стирал, а губами. Или это ей мерещилось? Такая вот она оказалась кисейная барышня. К тому же еще и дура…

– Софья… – И голос его звучал как-то странно, никогда раньше он не говорил таким сиплым, таким незнакомым голосом. – Софья, вы простудитесь.

Да уж, по сравнению с тем, что с ними только что приключилось, простуда – это очень страшно.

– Рудазов, вы целы? – спросила она и обеими руками обхватила его за шею. Просто на всякий случай, чтобы не вздумал сбежать, пока она его не осмотрит и не убедится, что с ним все в порядке. – Целы?

– Да что же это такое? – Он вздохнул, как ей показалось, раздраженно. – Без чувств вы, Софья Петровна, нравились мне куда больше. Лишних вопросов не задавали.

– Мне снова упасть в обморок?

От обморока она была недалека, повредилось что-то у нее в мозгу, коль валяется себе на земле и позволяет почти незнакомому мужчине всякие вольности. А она позволяет, и если он не испугается, не остановится, позволит и большее. Потом, конечно, станет жалеть и каяться, но сейчас… гори оно все огнем! С той жизнью, которой она живет, «потом» может и не наступить, а Рудазов, почти незнакомый, но уже такой понятный мужчина, вот он, совсем рядом. Только бы не испугался, не отступил…

Он не испугался и не отступил, не стал задавать вопросов, на которые приличной барышне надобно ответить «нет» и пощечин надавать. Вместо этого подхватил Софью на руки, легко подхватил, словно и не валялся неделю при смерти, ногой распахнул, почти снес с петель многострадальную дверь. В доме, несмотря на кромешную темноту, ориентировался он удивительно хорошо. Ничего не задел, шел уверенно, не выпуская Софью из ставших вдруг крепкими, каменными какими-то объятий. Он не разжал объятий даже тогда, когда они оказались на кровати. Ослепшая, ошалевшая от собственного безрассудства и чего-то иного, ранее неведомого, Софья зажмурилась и доверилась. Никому никогда не доверялась, а тут вот как оно получилось…