Пока я называю Вас именно так, но, если ничего не произойдет, не позднее чем через год я назову Вас иначе. В наших семьях этого слова вслух еще не произнесли, но Вы в такой же степени сын своего отца, как я – дочь своего. Ваше письмо мне сказало всё, и я думаю, будет лучше, если мы уже сейчас станем вести себя друг с другом так же, как в не столь давний день, ставший самым ужасным и самым счастливым в моей до того пустой и размеренной жизни. Тогда о моем выборе и моей просьбе знали трое, о пристрастии же герцога Алва к живым цветам знал лишь он сам. Эти обстоятельства спасли мне жизнь и подарили дружбу, которая со временем может перерасти в счастье для меня и удачу для Ургота, но сейчас мне грустно. Если у Вас была недостижимая мечта, Вы меня поймете, если нет – поверите. Я никогда не забуду превращения оскорбительной горести, с которой успела смириться, в неимоверное огненное счастье, но подобное случается, если случается, лишь раз в жизни. Мне удалось это испытать, что ж, я счастливее многих.
Мой отец несказанно доволен предложениями, доведенными до его сведения графом Рафиано, а я выразила должное восхищение алвасетскими сапфирами и особенно книгами на кэналлийском, которые вряд ли стану когда-нибудь переводить. Да, о моем намерении Вам написать папа осведомлен, но читать мое послание он не станет, полагая, что его наследница не доверит бумаге ничего недозволительного, и это так и есть. Вы достойны полного доверия, а вероятность того, что это письмо попадет в чужие руки, столь ничтожно мала, что я ей пренебрегаю. Если кто-то откроет первый футляр и останется при этом жив, он найдет всего лишь мою благодарность герцогу Алва, заверения в неизменном к нему расположении и ноты.