Сердцевина граната

Дежурный ушел. Мальчишки по очереди раздевались, ныряли в жаркую пасть бани. Только один тихонько сидел на скамейке, отвернувшись в сторону.

– Ну? – коротко обратился к нему Морозов.

Мальчишка обернулся. Он был невероятно худ, огромные глаза смотрели с ужасом.

– Больной, что ли? Ну? Отвечай! – повысил голос Морозов. – Да не трясись, не съем я тебя!

Пацан совсем вжался в стену. Морозов решил обойтись лаской.

– Ну не дрожи, не бойся, – сказал спокойнее. – Как тебя зовут-то? Фамилию свою знаешь, имя?

– Марта Челобанова, – ответил пацан.

Марта все же вымылась в бане, дождавшись, когда распаренные и вовсе непохожие друг на друга колонисты уйдут в дом. Растерявшийся Морозов привел ее к себе во флигель, напоил спитым чаем с кусочком сахара. Смотрел задумчиво, скреб пятерней затылок.

– Что ж мне с тобой делать? – бормотал озадаченно.

Воспитанниц в колонии не водилось. Как ввести барышню в мальчишеский коллектив, Морозов не представлял. К тому же, по немногословным ответам Марты, выяснилось, что ей зимой исполнится семнадцать, то есть в колонистки она уже и по возрасту не годится. Морозов морщил лоб, размышляя, пока не увидел, что девчонка клюет носом.

– Иди, ложись, – он подтолкнул Марту к высокой никелированной кровати. Девочка влезла на нее и сразу же заснула. Морозов долго сидел у стола, рассматривая спящую пигалицу – на вид ей было лет тринадцать, потом ушел ночевать на сеновал.

Марта Челобанова оказалась потеряшкой. По ее словам, мать и младшую сестру эвакуировали из Ленинграда, а Марта отстала от них, потерялась в толпе. А еще раньше пришло известие о гибели отца. Марта вернулась в квартиру, где жила с семьей, но дверь оказалась закрыта.

Три дня Морозов соображал, куда ему девать девчонку. Надо бы взять ее и поехать в Ленинград, авось нашла бы там знакомых или родных… Но ничего такого он не сделал. Девочка осталась жить в колонии – на правах то ли приживалки, то ли экономки. Постепенно втянулась в хозяйство, стала заправлять на кухне, в кладовых. Не могла видеть только, как забивают домашнюю всякую живность. Съеживалась и убегала куда подальше, за луг, к лесу. Впрочем, несмотря на мелкие неурядицы, она чувствовала себя неплохо. За зиму отъелась, повеселела, на впалых щеках появился румянец, в глазах – веселый блеск. На ней ловко сидели простая синяя юбка и белоснежная кофточка, сшитая из куска парашютного шелка. Это стало еще заметней, когда пришла весна и скинула девчонка тяжелую мужскую телогрейку, неловкие валенки сменились на брезентовые легкие тапочки. Она ухитрялась не запачкаться на самых грязных работах, и темно-русые волосы всегда были гладко зачесаны на прямой пробор. Одно только беспокоило Леонида Андреевича – на Марту стали заглядываться колонисты. Поначалу, пока девчонка выглядела полуголодной, запуганной пигалицей, к ней относились покровительственно, с некоторым оттенком презрения, так, как, по мнению Морозова, и следовало обращаться с женским полом. Но едва только на щеках Марты зацвели робкие розы, а парашютный шелк кофточки натянула острая юная грудь, колонисты переменили свое отношение. Грубоватое их внимание смущало Марту и несказанно раздражало Морозова. Впрочем, пацаны держали себя в рамках благопристойности, и их внимание еще можно было назвать товарищеским. Но один… Невесть откуда взявшийся пащенок – тощий, со впалой грудью, слабосильный, к физическому труду почти и непригодный, Юрка Рябушинский, принялся ухаживать за Мартой всерьез. Цветочки собирал и дарил ей, надо же! А в школьной тетрадке, грубо сшитой из дурно разглаженных листов старых газет, нашлись и стишки. Кто-то любезно подложил тетрадку на стол Морозову, тот читал и хмыкал:

Я неожиданно твои глаза увидел.
И вот теперь, поверженный, стою.
Я раньше просто жил и ненавидел.
А вот теперь, наверное, люблю.

В твоем веселом имени весеннем

Я вместе с жаворонком каждый звук пою.
Не плачь над тающим снежком последним.
Я не исчезну. Я тебя люблю.

Мы звали нашу яблоньку «невеста»,

Она росла оврага на краю.
В груди для сердца слишком мало места.
Слов мало. Слово лишь одно: люблю.

– Стишками балуется, жаворонок! – удивлялся он и, отбросив тетрадку, принялся ходить по кабинету взад-вперед. Была еще надежда, что все как-то уляжется, успокоится… Но дальше было еще хуже.

Решили починить фундамент дома. Юрке, как слабосильному, поручили собирать на самодельные носилки старый хлам, куски битых кирпичей, строительный мусор. И надо же было такому случиться, что именно он отыскал в грудах всякого шурум-бурума барскую штучку с прошлых времен – каминные часы, украшенные непонятной бронзовой фигурой.

– Ну, Ряба, отличился! – высказались колонисты.