Серебряная клятва

– Этот ключ, – шепчет Бог, медленно погружая ладонь в воду, – разлился после моего воскрешения. Я хотел, чтобы он служил людям, чтобы возвращал жизнь светлым душой. Да только вовсе не достойных несли вы сюда. Кто убийцу, кто ревнивца… Потемнела вода, давно никого не воскрешает, лишь держит – пуще кабалы. Давно не видела светлая вода светлых душ. Сегодня – увидела. Вот я и пришел тоже посмотреть.

И он правда опять смотрит. На Тсино, на Хельмо. Добрый этот взгляд, но что-то в нем от ледяной зимы и бездонного неба.

– Мой мальчик… – шепчет дядя. Шепчет, тоже глядя на Тсино, потом на Хельмо. – Мои… – Волосы его совсем уже белые, чистая изморозь. Чернеет только одежда.

– Нет, поздно тебе плакать, – откликается Бог, и словно ветер наполняет храм. Поднимается из воды ладонь. – Поздно, теперь я о них позабочусь, позабочусь и о тебе.

Дядя закрывает лицо ладонями. Никогда он не казался таким маленьким и бессильным.

– Да будет так, боженька. Да будет.

Тянется рука, грозно нависнув над Хельмо. Капля воды падает на губы.

И становится страшнее, чем было в бою.

8. Чудо и прощение

В утренней тишине разносилась заупокойная молитва – два десятка голосов повторяли слова на древнем священном диалекте. Янгред не все понимал, но успокаивался, слушая.

Он стоял в толпе, низко надвинув капюшон. Часть монахов сгрудилась на ступенях, часть – на колокольнях-маяках. Янгред вглядывался не в них – только в траву под ногами, в дрожащие капли росы, иногда в ясное небо. Но что-то особенное чудилось ему в стройных голосах, что-то, чему было не подобрать объяснение. Голоса словно приходили из какого-то иного мира. Как чудо, которое он застал, ворвавшись в храм на заре. Ведь чудо?..

– Да воспряне, да воскресе, да воссияе, да покаеся…

Тело лежало в гробу, укрытое царским знаменем – алое полотнище, золотое солнце. Янгред все смотрел на него, до слепоты, потому что выше смотреть не хотелось. Стыла кровь, и словно кто-то стенал в усталом рассудке, стенал и звал: «Я жду тебя, я тебя жду». Янгред помотал головой, отгоняя наваждение, а потом зажмурился: накатили печаль и усталость. Когда он снова посмотрел вперед, гроб уже подняли, чтобы нести на богатые, запряженные парой вороных лошадей дрожки. Мертвому предстояло покоиться не здесь.

Янгред проводил взглядом напряженные спины могильщиков, проводил и монахов. Были в процессии что черноризцы, что одетые в бело-золотые хламиды. Те, кто отпевал заложных покойников. Те, кто славил Господа за то, что не дал случиться по-настоящему огромной беде. По-настоящему огромной… Для кого как. Янгред горько усмехнулся, а потом опустил глаза, снова почувствовав тепло возле бока: Тсино все прижимался к нему, обхватив за пояс, точно родную мать.

– Ну что ты?.. – мирно спросил Янгред.

– Жалко его, – прошептал царевич. Янгред только вздохнул.

– Так ведь и должно было быть, давно.

Тсино вздохнул так же тяжело, не вздыхают еще так дети.

– Каково это? Когда самый близкий – и вот так?..

Янгред вздрогнул. Оторвал все же от себя цепкие руки, наклонился – благо, Тсино был высоким, делать этого сильно не пришлось. Желтые глаза смотрели строго, устало, с таким пониманием, что в горле становилось сухо. Но Янгред улыбнулся и сказал:

– Надеюсь, мы с тобой никогда этого не узнаем.