Серебряная клятва

Дядя беспомощно, устало оглядывается. Не стало ему легче, знает он: «Прощу» – лишь слово. Не исправить им настоящей беды.

– Заберешь меня вместо сына? – медлит. – Хоть одного, одного оставь…

«Сына». И сердце сжимается, робко теплеет, ничего с этим не сделать. Глупый пес, глупый… но такова природа псов.

– Нет. – Бог качает головой. – Нет, не та цена.

– Как упросить тебя? – кажется, вот-вот дядя все же упадет на колени.

Это качание головы уже строже.

– Никак, и не просьба это, а трусость. Умереть за свои дурные деяния каждый горазд. Жить, искупая, – немногие.

Снова дядя стыдливо опускает голову, не смеет спорить. Они молчат, а Хельмо все холоднее. Смотрит он в темный слюдяной потолок, смотрит на своды, потом – на еще двоих, что лежат рядом. На Грайно, мрачного, величественного и мертвого. На Тсино, словно очарованного добрым сновидением. Снова пробует шевельнуться, взять за руку хоть кого-то из них. Не может. И переводит глаза на Бога, на дядю.

– Видишь ты эту воду, царь? – тихо спрашивает Бог. Омут, весь в жемчужно-серебряной ряби, волнуется, будто слушает. – Какая черная, правда?

А вода-то светлее ясного дневного неба. Сияет из самой глубины, и в розоватых лепестках кувшинок тоже трепещет свет, другой, золотой. Обман здесь. Обман в самой улыбке на каменных губах. Не может же Бог быть слепцом.

– Нет, – шепчет дядя. Не боится возразить. – Вода… не черная.

И Бог смеется, точно ждал именно этот ответ и теперь очень рад.

– Правильно. Она была иной, когда я воскрес.

– А что потом? – Есть в вопросе и страх, и вина. – Мы все испортили? Всегда все портят люди с их страстями…

Замирает смех Бога. Иным становится взгляд, пропадают оттуда лукавство и ласковость.

– Страсти, говоришь? Да, может быть. Убивают они… но и жизни без них нет.

Молчит Хинсдро. Глядит он теперь на Хельмо, на Тсино, на Грайно.

– Он сказал, страсти – живой огонь.

Тянется к Грайно мертвая рука.

– Я говорю, страсти – мертвая тьма. Но оба мы правы. Да, лукавый герой?..

И Хельмо видит: темнеет, рассыпается тело рядом. Не окликнешь, не сожмешь пальцы: ничего вмиг не остается от Грайно, кроме колец, серег, бубенцов. Истлело печальное лицо, одни кости лежат на камнях. Сгустки алого дыма летят вверх, к лунному сиянию. Тают. И, как ни больно, на сердце легчает. Давно ему пора.

– Куда он?.. – спрашивает дядя.

Но Хельмо знает: ему не ответят.