Серебряная клятва

– В целом, вам очень повезло, – тихо сказал Хельмо, вставая и отходя к пологу шатра. – Если бы вы могли представить, как цветут и пахнут липы, когда их не две-три, а сотни, и все огромные, и все колышет ветер. Или в какие цвета закат окрашивает цветы на холмах. Или те дикие течения в сосновой чаще, с которыми раскалывается Речная Сердцевина… Впрочем, сами увидите. А сейчас, думаю, пора продолжить смотр войск. Хорошо?

Он улыбнулся через плечо и плавно отвел завесь. Хлынувшее в прохладный полумрак солнце опять запуталось в его волосах, окружая их ореолом. Янгреду пришлось прикрыть глаза ладонью и сомкнуть ресницы, но даже так он еще несколько секунд видел перед веками… нет, не само солнце. Чужое лицо. Его лицо. Иноземно неправильное и завораживающее не красотой – светом. Наконец Янгред понял главное: на Хельмо замыкались все его надежды. И не только его. Ему, его людям нужно было это Солнце: чтобы за спасение получить спасение.

И пусть, пусть все сложится. Он сделает ради этого все. И уничтожит все на пути.

* * *

Она сидела в комнате Десяти Зеркал – будуаре, как зовут это жители Цветочных земель, – и отражалась в каждом серебристом стекле. Застывшее лицо, мерцающие тайным ужасом глаза в алой обводке, дрожащие руки. Черный водопад волос, которые даже собрать не получилось – руки не справились со шпильками. Пусть. Даже служанок звать не стала, чтобы исправить прическу, так и откинулась на подушки, полуодетая и бледная как смерть.

Вспоминала его улыбку. Печаль. И погибель. Ее глодало дурное предчувствие, такое, что даже поесть не вышло. Что делать? Что? Бедный, бедный глупый Хельмо, на что только его обрекли. Или сам пошел? Еще иноземец этот, бесноватое пламя. Смотрит странно, и вроде нет во взгляде дурного, а вроде хочется, чтобы скорее оказался дальше. Погубит Хельмо. Всех погубит. Учтивые речи, стальные когти. Впрочем… Хельмо не так-то просто будет погубить. От того, как он изменился, всколыхнулись в груди и гордость, и трепет, и горечь.

Город шептался – возвращаясь в замок, она это слышала. Шептался и горел глазами, шептался и звенел клинками, вынимаемыми украдкой из кожаных ножен и дорогого тряпья. Люди сбивались в стайки и говорили, говорили. Пели в отдельных церквях колокола в неурочное время, пели – значит, созывали паству. Выполняли царев указ. Тревожно. Богата Инада оружием и теми, кто умеет его держать, богаче, чем Имшин расписала гостям. Вот только не хочется, страшно отдавать. За пустое. За чужое.

Или?..

Глупая. Не чужое оно тебе, твой это дом, был и остается.

Она вспомнила вдруг совсем давнее – как увидела будущего мужа, пришедшего свататься вместе с сияющим златовласым Вайго. Такой был Карсо – друзьями-соплеменниками почти не обзавелся, сапог вовремя не начистил, в приданое вытребовал всего-то три десятка шелковых коней да одно жемчужное ожерелье, зато в сваты затащил самого царя. Царя и еще… еще…

Имшин закрыла лицо руками. Десять ее отражений сделали то же.

– Будешь моей, ласка? – тихо спросил ее Карсо в тот день. Большой, нескладный, с жидкими черными волосами и кривоватым ртом, с высоким лбом и темным взглядом, проникающим в самое сердце, с густыми, словно щетки, ресницами. Такое оно, кочевое племя: не водится там красавцев, зато каждого раз увидишь – ни в жизнь не забудешь.

– Не буду, – гордо отвернулась она, смущенная тем, что пришли трое, сразу трое, да без отца.

Развернулась – и выбежала из тенистой резной галереи в душистый розовый сад. Звенели браслеты на ее лодыжках, летели по ветру рукава-фонари. Горели щеки от понимания: все впустую. Сговорились уже отец, царь и этот человек. Не отступятся.

– НЕ БУДУ! – крикнула снова, в пустоту.

– Беги, беги за ней, Карсо, это она тебя дразнит! – басисто захохотал царь и хлопнул то ли себя по коленям, то ли друга по спине. А тот второй ничего не сказал и не сделал. Глядел.

И Карсо побежал, натыкаясь по пути едва ли не на все любопытствующие кусты, сбивая с них цветки и ягоды, сопя по-звериному. Бегал он быстро, но, увидев, что загнал Имшин в угол у невысокой белокаменной стены, сам вдруг остановился в пяти шагах, будто давая свернуть и где-нибудь укрыться. Исцарапанный, в листве, раскрасневшийся. Он смеялся, но глаза были серьезными. Казалось, он сам боится того, что мог бы сделать, – и потому не сделает. Имшин гордо вскинулась, сморщила нос: ну какой нелепый, даром что не коренной острарец, а хуже медведя. А он, не приближаясь, бесхитростно признался:

– Давно ты мне нравишься, сагибова дочь. Нравишься, как никто никогда, со дня, как вы впервые побывали при дворе и ты там звонко-звонко смеялась с царицей. Не пойдешь за меня – наверное, вообще не женюсь. И ладно, оно того стоило.