Серебряная корона

Тишина гудела у нее в ушах, как море, когда Ансельм наконец заснул, перестав выкрикивать площадную ругань в ее адрес. Паршивая сука, чертова блядь. Мона выполоскала отцовскую простыню, глядя, как коричневая вода убегает в слив раковины. Потом засунула простыню, трусы отца и его майку в стиральную машину. Та загудела, завела свою песню, очень громкую, как и у всей прочей техники в доме. Если отец проснется под этот шум, то, может, решит, что звать Мону все равно бесполезно. Теперь — все хорошо продумать! Надо бежать вниз к рыбацкому домику. Мона машинально собрала белье на крыльце, куда Вильхельм его побросал. Подняла его рубашку в красную клетку и тотчас же отбросила, словно обжегшись. Словно в ткани заношеной повседневной одежды все еще жила его душа. Мона через силу подняла рубашку кончиками пальцев и положила в корзину для белья. Его трусы, желтые спереди от мочи, повисли на ступеньке как дохлая курица. Носки задубели от пота. Синие рабочие штаны с засохшей глиной на коленях, казалось, могли стоять сами по себе. Она выгребла из карманов гайки, болты и кривые гвозди. Пару раз она осторожно просила его, чтобы он сам относил свое грязное белье в корзину, но он полностью игнорировал ее просьбы. Несколько раз его одежду метил кот — когда та особенно воняла потом. Если бы она это рассказала, муж бы точно застрелил животное. Она не решалась просить его ни о чем, если видела, что он раздражен. Жизнь научила ее понимать язык его тела, замечать первые признаки надвигающейся грозы: напряженная шея, неожиданно наступившее молчание, интонация, сузившиеся глаза. Уловив их за доли секунды, она успевала обратиться в бегство, спрятаться, уйти глубоко в себя.

Засохшая моча, постыдные пятна… Когда-то в детстве мальчишки схватили ее трусы в раздевалке, когда все девочки были в душе после физкультуры. Она не хотела идти в душ и стояла в зале за большим свернутым матом. Мона была тогда очень худенькая, груди — как прыщики от комариного укуса. Она не хотела, чтобы ее видели голой другие девчонки, чтобы разглядывали, оценивали и сравнивали. У других, у достойных дружбы, были кружевные лифчики. А у Моны только майки. Отец, когда она попросила денег на лифчик, разорался, что это ерунда. Ребра у нее выпирали, а лопатки торчали, как крылья летучей мыши. Она не решалась раздеваться, чтобы загорать, и, когда начался учебный год, оказалась самой бледной в классе. Но самое ужасное — что в неприличном месте стали расти волосы. Этого никто не должен был видеть! Никто! Она хотела просто постоять и остыть после физкультуры, без душа, но учительница без церемоний отправила ее в душевую: «Ни к чему, чтобы от тебя потом пахло». Оттуда Мона вышла последней.

Дверь в раздевалку была почему-то приоткрыта. Она услышала смех и крики и поняла, что туда забрались мальчишки. Полотенце, которым она обмотала тело, казалось слишком маленьким. Запах плесени из душевой еще щекотал ноздри, когда она выглянула в раздевалку, прячась за дверью. Мальчишки кидались чьими-то трусами.

— Фу, черт, ну и гадость! На них пятна от говна!

Она лишь молилась про себя: хоть бы трусы оказались не ее! Их выставили на всеобщее обозрение, их подбрасывали к потолку. Кому-то они упали на голову, кому-то, сумевшему увернуться, — на плечо. «Монины сраные трусы!» Стены закачались у нее перед глазами. Она увидела их лица, полные отвращения и злорадства, и опустила взгляд. И не могла поднять. «Фу, как они воняют!» Страх и позор. Голоса эхом отзывались в голове. «Ты еще и обоссалась? Засранка Мона! От тебя так разит, ты нам весь класс провоняешь, пошла отсюда! В сортир, вонючка!»

Есть грязь, которую нельзя отмыть, нечистота, которая ест тебя изнутри, как черви — труп. Она стирала дома свои трусы до дыр, но что делать, если все их уже видели? Что делать, если мама умерла, а отец не считает стирку нужным занятием? Она отмывала и скребла себя до красноты, до крови, но казалось, грязь въелась и вросла в кожу.

В темноте сарая стояли два велосипеда: старомодный велосипед Ансельма, марки «гермес» и ее «монарх». Его купил ей Вильхельм на благотворительной барахолке в Клинте. В самом деле, не так плохо, что кочерга лежит в ящике для инструментов под седлом велосипеда Ансельма. Он уже вряд ли станет его использовать, да и мальчикам он не нужен.