Серебряная подкова

- Вот с тех пор безжалостный бесенок в течение долгих лет не переставал надо мною издеваться и нашептывать: "Попробуй-ка найти сие доказательство, ключ к загадкам геометрии". Бесенок этот будил меня среди ночи, сбивал с толку во время чтения лекций... - Бартельс бросил книгу на кресло. - А ведь кажется само собой разумеющимся, что перпендикуляр и наклонная, проведенные на плоскости к одной и той же прямой, обязательно пересекутся. Но где же доказательство?.. Доказательство истины сей не могли сыскать ни греческий ученый Прокл, - начал он отсчитывать на пальцах, - ни азербайджанский математик Насирэддин Туей, ни великий итальянский иезуит Иероним Саккери, ни английский ученый Джон Вэллис, ни швейцарец Луи Бертрану, ни французский геометр Лежандр, ни сам король математиков, мой геттингенский колосе - Карл Гаусс!

- Не мучайте меня, профессор, - взмолился Лобачевский. Он видел перемену Бартельса, который стал теперь так холоден и логичен. Это не обещало добра. - Скажите прямо, не щадите: доказал я или нет?

Но Бартельс был неумолим.

- Вы не торопитесь, а выслушайте, коли пришли советоваться.

Не спеша достал он какой-то журнал и, показав страницу, отчеркнутую сбоку синим карандашом, тем же размеренным тоном произнес:

- Вот оно, Гауссово откровение! Послушайте: "В области математики найдется немного вопросов, о которых писалось бы так много, как о пробеле в началах геометрии при обосновании теории параллельных линий. Редко проходит год, в течение которого не появлялось бы новой попытки восполнить этот пробел. И все же, если хотим говорить честно, со всей откровенностью, нужно признаться, что по существу мы за две тысячи лет нисколько не ушли в этом вопросе дальше Евклида. Такое откровенное и открытое признание кажется нам более соответствующим достоинству науки, чем тщетные старания скрыть этот пробел, который мы не в состоянии восполнить сплетением призрачных доказательств, не выдерживающих критики..."

Так писал Гаусс. Это был человек, проникший во все области математики: в алгебру, в теорию чисел, в геометрию. Он рассчитал путь малой планеты Цереры, вычислил орбиту Паллады, написал "Теорию движения небесных тел", создал высшую геодезию - дисциплину, до тех пор не существовавшую, построил электромагнитный телеграф, объяснил явления земного магнетизма... С таким человеком нельзя не считаться.

Лобачевский взял у Бартельса книжку и сам еще раз перечитал ее жгучие строки. Тем временем хозяин, дымя трубкой, прошелся по кабинету. Затем он остановился перед гостем, будто спрашивал его строгим взглядом: "Ну?

Дошло?"

Захлопнув книжку, Лобачевский глянул на ее титульный лист: "Геттингенский библиографический журнал, номер 63 от 20 апреля 1816 года". Сверху в левом углу надпись: "Моему первому учителю и другу профессору математики Казанского университета Бартельсу. От Гаусса, профессора математики Геттингенского университета и директора обсерватории".

- Не кажется ли странным: библиографический журнал и Гаусс? А? спросил хозяин. - Это его рецензия на сочинение математика Штейнкопфа... Что касается вашего доказательства, оно, разумеется, не лишено доли остроумия. Но уверены ли вы, что лемма, которую вы предпосылаете этому доказательству, не будет эквивалентна пятому постулату? Я боюсь, что приведет она в конечном счете к Евклидовой теории параллелей. Что скажете на это?..

Бартельс опять прошелся. Лобачевский, потрясенный, сидел у стола, закрыв лицо руками: освобождение геометрии от злополучного темного пятна, еще так недавно казавшееся делом решенным, отодвинулось куда-то еще далбше.

- Дорогой мой, зная твой пылкий характер, - заговорил в первый раз на "ты" Бартельс, положив руку на плечо Лобачевского, - я был уверен, что пустишься в поиски решения этой вечной задачи. И потому в своих лекциях боялся даже упоминать об этом постулате. Я не хотел, чтобы моя жизнь повторилась в тебе! Вот видишь, из-за того, что пытался одолеть учение о параллельных линиях, остаюсь я безвестным.

- Что вы, что вы, герр профессор! - встрепенулся Николай, увидев повлажневшие глаза учителя. - Простите меня!

Бартельс, удрученный горькими воспоминаниями, посвоему понял его слова.

- Да, прав Генрих Ламберт [Генрих Ламберт (1728 - 1777) - немецкий математик], - воскликнул он. - Я помню до сих пор, хотя и прошло уже много лет, как писал он по этому поводу в Лейпцигском журнале: "Доказательства Евклидова постулата могут быть доведены столь далеко, что остается, по-видимому, ничтожная мелочь. Но при тщательном анализе оказывается, что в этой кажущейся мелочи и заключается вся суть вопроса: обыкновенно содержит она либо доказываемое предложение, либо эквивалентный ему постулат"... Я много читал, сопоставлял, пока наконец не убедился в том, что это - вечная темнота, бездонный мрак. И всякие попытки решения сего вопроса навсегда, мой друг, обречены: ждет их неудача.

- Может, надолго, но только не навсегда! - вырвалось у Лобачевского.