Серебряная пряжа

Раз лежит он на печи ночью, в избе темка, в потолок глядит; вдруг как хлопнет себя по лбу:

«А порешу-ка я вовсе старика. Заделаюсь сам березовым хозяином».

Как подумал — так и сделал. На ярмарке с выручкой вина корзину купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые яду. По дороге, как выехал ночью в березняк, к старику прямо. А тот за своим делом. В куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.

— Дедушко, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать.

— Гульнуть не грех, — старик ему.

— Я для тебя самых наилучших вин припас…

Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.

— Что же, давай чокнемся, — старик не против.

Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничек, надрезал кожуру на березке, слезы березовые потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.

— Что ты с водой мешаешь? — Петр к нему.

— А с водой слаще.

Выпили по кружке, да по другой, да по третьей. И пошло делю. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сумленье впал. Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на березе заместо миткаля береста. Он к другой — то же, он к третьей — и там не лучше, да почитай половину леса обегал — ни на одну миткалеву березу не напал. Он да обратно, хоть готовый-то миткаль не проворонить бы. Подбегает, а на месте миткаля груда бересты лежит, баранками свернулась. Тут Петр столбом встал.

Зря старика загубил: думал хозяином стать, ан вон оно что вышло. Не успел и подумать — дед поднимается, как ни в чем не бывало. Ни хмелинки ни в одном глазу. А глаза сердитые, почернели, инда искоры мечут.

— Прошибся ты, Петр, в этой березе не слезы, не золото, не клад, а против яда — яд.

А небо потемнело. Луна пропала. И такие ли тучи надвинулись со всех сторон, ровно земля рушится. Гром ударил. Огненные стрелы то в одно, то в другое дерево с неба падают. Лес трещит, стонет. Как стрела ляпнет, так все до листочка в лесу осветит. Петр было бежать. А ноги не бегут, да и не убежишь! Вперед сунется — стрела перед ним так в землю и врежется, назад подастся — и там стрела, в сторону метнется — огонь мешает. Куда деваться?

— Дед, прости, дед, спаси!

А дед ему:

— Нет, ты сам спасайсь!

Ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Береста на березах раскатилась, так миткалевыми крыльями Петра по лицу и хлещет, а стрелы вонзаются все ближе и ближе. Чуть не в маковку Петру норовят. Видит мужик — пропал. А рядом толстая старая береза стоит, с тем дуплом, в которое стоймя войдешь. И сунулся Петруха в то дупло, не успел влезть туда, а стрела как раз угодила в ту березу… Инда застонало дерево стоном человеческим.

И видит Петр, деревянеют его руки и ноги, и сам он весь деревом становится. Язык отказался. Стонать стонет, а слова не скажет.

Буря воет, ветер вьет, а от Петра все меньше к меньше остается. Засасывает его береза в себя. И все явственней проступают на ее белом стволе два чортовых гриба, словно брови нахмуренные, и опухоль рябая, будто рожа какого-то чудища.

Дед и говорит ему:

— Вечной мукой тебе изнывать не за то, что ты руку на меня поднял, не за это. Потерял ты свою образину и больше не воротишь: ни зверь, ни птица, ни человек на выручку к тебе не явится. Облик потерял, а окаменеть тебе намертво не дадено, чтобы ты вечно казнился. Много ты творил грехов в своей жизни. Но всем грехам грехи — два последних: не набрал духу на чужоземца грудью встать — один твой грех смертный; невинного человека оболгал — второй твой смертный грех. И нет тебе за них ни милости, ни прощенья.

И пошел старик от березы. В лесу мало-по-малу стало утихать.

Утром, как мужики судье все объяснили, что с ними Герасим топором чужоземцев глушил, Герасима выпустили. И после ему этот старик помогал. Нет-нет да миткалю кусочков десять и подбросит, когда Герасим на ярмарку соберется. Так и жил, ходил по стежке, какая жизнью дана.

А береза та и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.

Шелковая полоска

Не знаю, кем запрядено, на каком веретене, а допрядать мне.

Долгу ли, коротку ли нитку спряду и вас по ней поведу.

В старо время дело было.

Пришел к Захарке Кокушкину набойщик Филарет — рядиться. В набойщиках в те поры была большая недостача, хорошим мастерам, пока печатные станки на наших заведеньях не поставили, хозяева по три целковых на день клали.

— Где ты такому делу научился? — спросил Кокушкин Филарета.

— Где ни научился, золотце, да вот научился. У небесного набойщика перенимал.

Сам Филарет был не из дальних краев, из лесной стороны, — кажись, писцовский.

— А исповеданья ты какого? Православного, скопец, молоканин, голбешник, а может, лесной таракан-дырочник? Не беру я таких.