Серебряная равнина

Каштан сосал сахар, словно ребенок, с нижней губы свисали ниточки слюны, умиленные глаза провожали удалявшегося благодетеля.

Млынаржик разделся до трусов, развесил свое промокшее обмундирование и портянки на проводе. Потом поставил сушить на печке несколько пар сапог, то и дело переворачивая их, чтобы они не покоробились от огня. Подкинув ему и свои сапоги, Цельнер вымыл картошку, поставил ее в каске на огонь и принялся ходить из угла в угол. На плите шипели разбухшие от влаги подметки, промокшее обмундирование источало запах шерсти, пахло лошадьми и сыромятными ремнями. Цельнер разглядывал ребят: все какие-то надломленные, поникшие. Блага из последних сил возился с грязным кабелем, простудившийся Зап скрючился под шинелью. Шульц чинил часы.

Остановившись около него, Цельнер похвалил:

— Ловко.

Шульц с лупой, вставленной в глазную впадину, вправлял шестеренку в механизм.

Махат сидел у окна, закинув ногу на ногу, и с довольным, казалось, видом покуривал. В действительности те ощущение тревоги наполняло, пожалуй, его больше, чем остальных. Махат из-под облачка сигаретного дыма смотрел на Шульца. «Интересно, что чувствует Омега? Ведь он тоже был неравнодушен к Яне. Наверное, теперь понял, что и у него пан командир отнял какую бы то ни было надежду. Видно, и его проняло: и так всегда бледный, а сегодня он прямо белый, нос сунул в часы, словно хочет в этих хронометрах найти ответ, как будут развиваться события дальше. Шульц в таком же положении, как и я».

Но сравнение с Омегой не принесло Махату облегчения. «Омега не сгорел дотла, как я сегодня. Когда он понял, что у него нет шансов добиться расположения Яны, он запрятал чувства глубоко в свою „тикающую душу“ — и все на этом кончилось. Ничего общего со мной!»

Цельнер ткнул пальцем в груду поломанных часов:

— Сколько таких развалюх нужно, чтобы собрать одни?

Шульц, не отрываясь от работы, ответил:

— Видно будет.

— А это чьи? Солидно выглядят.

— Ержабека. Но у меня есть и получше.

Шульц засучил рукав. На худой руке от запястья до локтя вплотную друг к другу были надеты часы. Шульц стучал пинцетом по стеклышкам и называл имена владельцев. Часы принадлежали солдатам, санитаркам, офицерам, а одни даже майору Давиду.

— Обрати особое внимание на часы майора. По ним другие сверяют свои часы. От этого зависит взаимодействие родов войск, а значит, все зависит от тебя. — Цельнер пытался шуткой развеять скверное настроение, овладевшее всеми. — Люди добрые! Салют Шульцу! — Вымученный смех, тут же оборвавшийся, только подчеркнул подавленное настроение.

— А серебряные чьи? — не отставал Цельнер.

Шульц, не сказав в ответ ни слова, прикрыл циферблаты. И тот, самый маленький, окантованный серебром. Эти часы он готовил для Яны в подарок к рождеству.

Больше Цельпер ни о чем не спрашивал. Не было нужды. Продекламировал: «Все люди плакали, когда молодую пани замуровывали: печальный пан у окна стоял, единственный — не плакал».

Махат сравнивал себя с Цельнером. Тоже не сводит с Яны глаз, но и он следит за тем, чтобы не выдать своих чувств. Развлекает ее. Шутит. Иногда стихи читает.

Разве Яна может дать ему от ворот поворот, если он прячется за Карела Гинека Маху? Не может. И пройдоха всегда этим пользуется. То превратится в Пушкина, то в Врхлицкого[13], то в Шекспира…

А поэтов, живых и мертвых, тьма тьмущая, и Цельнер никогда не одинок. Как будто он и не стремится заполучить Яну. Как будто эта игра в любовь уже сама по себе является его целью и защищает от хищной пасти войны.

«Только я какой-то сумасшедший. Ну что за блажь пытаться выдавить из человека любовь, словно воду из скалы! Ведь я же не Моисей. — Махат не мог успокоиться. — У Шульца, Благи, Цельнера, Запа — у всех есть еще что-то свое, личное, будь то часы, стихи, шутки, или семья, или Каштан, как у Млынаржика, — у каждого есть какая-то отдушина, а у меня только эта мучительная любовь. — Махат растирал зубами попавшие на язык горькие табачные крошки. Признание Яны „я люблю Станека“ терзало его. — Что я теперь? Словно пополам разрубленный. Для ребят я еще что-то значу, но для Яны, рядом со сказочным Станеком — ничего, отвергнут ею. Гнилое яблоко. Прогнившая половина будет заражать вторую, пока не сгниешь целиком… Он попробовал взять себя в руки. — Смерть?! Да что о ней думать? Она сама о себе напоминает, даже слишком часто. Здесь каждый старается думать о жизни. И я тоже думаю о ней. Я все время думаю об одном-единственном. „Потрясающая целеустремленность“, — подтрунивает надо мной Млынарж. Да, это так. Ради Яны. А теперь — все!»

Зап съежился под шинелью, натянув ее до самого носа. Цельнер размотал свое скатанное одеяло и прикрыл Запа.

— Спасибо.

— Так лучше?

Запа била дрожь:

— Лучше? Разве мне может быть лучше? Мы застряли на месте. А что теперь дома? Есть ли у меня еще дом?

— Но надо прежде времени волноваться, — успокаивал его Цельнер.

Зап молча трясся. Все утешения были напрасны: ему постоянно виделось одно: вот он звонит в дверь родительской квартиры, открывает незнакомая пани, переспрашивает: «Запы? Они уже здесь не живут».