Серебряная равнина

Ротный, словно загипнотизированный, смотрел на металлический корпус коммутатора. Шульц то растягивал, то отпускал часовую пружинку, которая издавала свистящий звук.

— Да перестань ты! — крикнул Панушка. И вдруг потребовал: — Дай «Кармен». — Взял трубку. Поговорил. Затем повернулся к Шульцу: — Во втором батальоне их нет.

— Это значит… — поднял голову Шульц.

— Не болтай!

Панушка засновал по комнате, но та же мысль, что и у Шульца, не покидала его.

— Что еще мы могли бы предпринять, пан ротный?

— Ничего. Ждать.

— Не надо терять надежды, — сказал Шульц.

— Когда говорят о надежде…

Панушка остановился. Свет от низко стоявшей лампы исказил черты его лица. Трясущийся подбородок казался безобразно огромным.

— Да… надежда… от этого разит карболкой… даже известью… разумеется, бывают исключения, — проговорил Шульц.

— Не надо каркать — еще беду накличешь. Правда, странно, что они не подают голоса.

— Откровенно говоря, пан ротный, это очень странно. Ведь обычно звонят то и дело. Я был уверен, что сегодня будут звонить чаще.

— Почему чаще?

— Ну… я полагаю, что пан надпоручик наверняка звонил бы чаще, позволяй ему хоть немного обстоятельства. — Осмелевший Шульц воздел глаза кверху, к комнатке Яны. Напряженная ситуация располагала к большей взаимности. — А вы, пан ротный, против, что ли?

— Тут, среди всего этого…

Шульц возразил Панушке:

— А я думаю, что для Янички так даже лучше. По крайней мере, ей легче переносить тяготы войны. А наш Старик, что бы там ребята ни говорили, отличный парень.

Панушка смотрел на коммутатор, но тот молчал, словно все подведенные к нему кабели были порваны.

— Отличный, говоришь? Отличный? А что, если он уже «был отличный»? — горячился Панушка. — По-твоему, любовь к Станеку помогает Яне легче переносить тяготы войны? Наоборот, из-за любви эти тяготы еще невыносимее. Сколько было пролито слез, видимых и невидимых, я уже объяснял тебе все это. И теперь, когда в ее глазах опять слезы, быть может, не напрасные слезы, ты считаешь, что я должен радоваться этой любви? — Панушка всю боль свою и гнев обрушил на Шульца: — Да понимаешь ли ты отцовские чувства, дубина? Ни черта не понимаешь. Вы, молодые, только посмеиваетесь надо всем.

— Пан ротный, я — никогда!

Но Панушка так разошелся, что не мог остановиться:

— Говоришь, Яна не так ощущает тяготы фронта. А знаешь ли ты, что однажды пережитое человеком остается с ним навсегда? Оно как бы припаяно к тому новому, чем он живет в данную минуту, и одно от другого нельзя оторвать, как бы ты этого ни хотел.

Было слышно, что кто-то топчется под окном. Шульц нырнул под брезентовую занавеску.

— Пан поручик Вокроуглицкий, — сообщил он.

— Уже опять здесь?

— Вернее, еще здесь. — Шульц снова сел к аппарату. — Но ведь вы раньше говорили…

Затрещал зуммер. Шульц нетерпеливо схватил трубку:

— «Снежка» слушает.

Но выражение его лица сразу стало равнодушным. Он соединил оперативный отдел с начальником штаба. Панушка закашлялся:

— Про Броумов? Про одинокую скалу? Где уж там! Теперь моя дочка на такой скале. Тащим ее за собой по всяким дырам, и, где бы ни остановились, всегда это лишь голая скала, а не родной дом.

Шульц выбежал из хаты и тут же вернулся, досадливо качая головой. Пришли Ержабек и Цельнер, устранявшие неполадки на внутренних линиях связи. Шульц сел к коммутатору:

— Но ведь раньше вы говорили…

Ничего Панушка раньше не говорил, но понимал, чего хочет добиться Шульц своими вопросами: облегчить томительное ожидание. Он вздохнул.

— Такое радостное детство, а молодость?..

Вошел Вокроуглицкий. Он уже третий раз заходил на пункт связи. И в третий раз услышал: Станек не отзывается. Он прикурил от окурка новую сигарету. Вдруг его осенило:

— Вы звонили в медсанбат?

— Звонили, пан поручик, — ответил Шульц. — Медики сказали, что среди раненых никого из наших нет.

— А среди… — Вокроуглицкий запнулся. — Получены списки из похоронной команды?

— Не знаем.

Вокроуглицкий стал звонить. В одной руке плотно прижатая к уху трубка, в другой — сигарета, о которой он уже забыл. Панушка и Шульц видели, как подергивается телефонный шпур.

— Пока не имеете, — проговорил Вокроуглицкий и повесил трубку.

Подрагивающий шнур коснулся руки Панушки, мороз пробежал у него по коже, он отдернул руку. Вокроуглицкий посмотрел на Панушку:

— Если что-нибудь будет, немедленно звоните нам. — Он отбросил потухшую сигарету и вышел.

Шульц поднял сигарету, с изумлением показал ее ротному:

— Почти целая. — И, указав глазами на потолок, спросил: — Спит?

— Сомневаюсь, — слабо улыбнулся Панушка.

Опершись локтем на немой коммутатор, он весь сгорбился, глухо покашливал и в душе казнил себя и жену за то, что отпустили Яну на фронт. Не хотели отпускать, но Яна настояла на своем. Пришлось уступить.

Мимо прогромыхали грузовики с боеприпасами. Панушка почти кричал:

— Мы хотели, чтобы у девочки жизнь была лучше нашей. Но у нее нет даже такой, какая была у нас. А мы ей столько всего насулили…

— Быть может, все еще наладится… — робко вставил Шульц.