Серебряная река

Сильвия жила в районе лачуг в южной части города, который был оплотом MIR. Она неутомимо работала, организуя снабжение продовольствием и участвуя в попытках создать народные суды для отправления правосудия и разрешения конфликтов, хотя была беременна. Моя жена поговаривала о том, чтобы вернуться в Уругвай, и о том, чтобы жить раздельно. Мы поженились в юности по любви, а к тому времени стали добрыми товарищами, и обоих это не устраивало.

Мы с Сильвией продолжали встречаться в баре на Аламеде или на центральном рынке, где обычно ели sopa de mariscos[34], а дневной свет падал на лежащих вверх брюхом на прилавках морских окуней и пирамиды черных мидий. Она по-прежнему тесно сотрудничала с MIR, но теперь открыто говорила о сложностях в отношениях с Хорхе. Помню холодный вечер, когда мы сидели рядом возле горящей керосинки в ее хрупком домике и пили mate. Семья Сильвии бежала из Испании после гражданской войны, и иногда она пела старые песни, которым научил ее отец. Одна из них была очень печальной, в ней звучало предчувствие поражения:

Ya se fue el verano
Ya viene el invierno
Dentro de muy poco
Caerá el gobierno[35]

.

И даже Хорхе затих, когда эти пророческие слова прозвучали в морозном воздухе.

В июне 1973 года танковый полк взбунтовался и занял центр Сантьяго. На улице вспыхнули бои, и мятеж был подавлен, но организаторы заговора извлекли из этого события несколько ценных уроков:

В случае переворота рабочих вызовут на фабрики защищать правительство.

Когда они соберутся на фабриках, легко будет выявить и уничтожить сторонников правительства, потому что:

У рабочих нет оружия

В день первого, неудавшегося переворота молодой кинооператор заснял на пленку собственную смерть. В кадре виден разгневанный офицер, который поворачивается и целится прямо в камеру, прямо в вас: как будто он внезапно заметил вас на улице и взял на мушку. И когда мятежник стреляет из пистолета, вы становитесь этим молодым оператором, это ваше зрение меркнет, это вы беспомощно переворачиваетесь на спину, видите серое зимнее небо и каким-то странным образом понимаете, что этот оператор видел в последний миг своей жизни.

После попытки переворота мне было приказано покинуть Чили.

Я откладывал отъезд, как только мог, и в результате еле успел уехать перед самым началом настоящего переворота. Последний раз я видел Сильвию в Чили, в тот день, когда миллион человек прошли перед Сальвадором Альенде на Plaza de la Constitución[36] перед президентским дворцом, из которого он поклялся не выйти живым.

Allende, Allende, el pueblo te defiende![37]

Сильвия не собиралась уезжать в ближайшее время, но я был уверен, что скоро встречу ее на Кубе – моем следующем пункте назначения.

– Что ты обо всем этом думаешь? – спросил я ее в тот вечер.

Девушка была печальной и усталой, лицо выглядело бледным и измученным.

– Многие из тех, кто сегодня здесь маршировал, скоро погибнут. Все знают, что будет переворот, но люди не понимают, каким ужасным он будет.

Я знал, что Сильвия права. Некоторые латиноамериканские страны кичатся тем, что они похожи на Швейцарию или Британию, поскольку имеют долгую историю парламентской демократии, другие гордятся своим крепким средним классом или тем, что в самом начале уничтожили большинство коренного населения и заменили его европейскими иммигрантами. Такой снобизм характерен для Уругвая и Чили, и лишь немногие из рассерженных молодых людей, детей 1960-х годов с их жаждой перемен и справедливости, предвидели, какая жестокая судьба их ожидает, когда тонкий внешний слой цивилизованности будет безжалостно сорван новыми отечественными conquistadores[38].

Мы молча смотрели на нескольких припозднившихся демонстрантов, возвращавшихся домой. Они были так же молоды, как мы. Они были из Квинта Нормаль, или Реколеты, или Макула. Они возвращались домой, к своим семьям, двоюродным братьям и сестрам, племянникам и племянницам, на кухни, где на столах стояли чашки чаю, а в корзинках, покрытых полотенцами, лежал хлеб. Они волочили за собой флаги и знамена, как фазаны – свои хвосты. Стоял сентябрь, и хотя зима была холодной, в воздухе чувствовались первые слабые признаки весны. Сильвия сидела, положив руки на живот, который почти не выдавал ее беременности. Ее радовала мысль о своем первенце, мы говорили о том, какое имя ему дать, и она заявила, что ребенок будет назван в честь какого-нибудь поэта, а не политического деятеля. Если будет девочка, она назовет ее Габриелой, а если мальчик, то Пабло.

– В честь Неруды? – спросил я очевидное.

– Нет, – ответила она с озорством, – в честь де Роха.