Серебряное озеро

И вот они женаты неделю. Я уже посмотрел на дверной дощечке, кто такой муж, — оказалось, архитектор, фамилия мне неизвестная; тот вечер я провел не дома, и к моему возвращению свет на лестнице был погашен. С самого первого этажа до меня донеслись звуки фортепьяно, и, поднимаясь по хитроумной винтовой раковине парадного хода, я словно брел в хаотическом крещендо мрака и музыки, достигшем апогея на третьем этаже, где мрак попахивал первосортным табаком. Тут, впрочем, я разглядел во тьме три пламенеющих пятна. Я зажег спичку и очутился лицом к лицу с тремя облаченными во фраки господами, которые вышли на площадку выкурить по сигаре — представьте себе, в темноте! Это был первый бал! На четвертом этаже мне было слышно и музыку, и сотрясающие мою люстру танцевальные па, и гул голосов, и смех за ужином, и тосты за здоровье молодых, и застольные песни, и, наконец, весь репертуар графофона. Я радовался вместе с новобрачными и без сожаления пожертвовал ночным сном, как бы возложив его на алтарь их благополучия и счастья. Танцы, между прочим, продолжались до утра, и я обратил внимание на прозвучавший несколько раз вальс «Le Charme». Совершенно очевидно, что это любимый вальс юной супруги!.. На другой день, ближе к полудню, когда муж был на службе, молодая жена заиграла «Le Charme», тихонько, томно, словно вторя звукам вчерашнего бала. Однако же она играет не для супруга, подумалось мне; я вспомнил курившего на площадке темноволосого сердцееда со взглядом убийцы и, отбросив дурную мысль, проникся сочувствием к юной деве, прощавшейся теперь со своей юностью, кокетством, танцами и готовившейся встретить суровую действительность… Муж пришел к обеду лишь около шести; я слышал, как он еще из передней приветствовал жену раскатившимся по всей квартире широким зевком, на который та ответила поцелуями и потоком нежных слов, вопросов, сожалений. Должен к своей чести признаться, что я не подслушиваю и не подсматриваю; просто я в основном сижу дома один и работаю, пишу, а потому невольно слышу, что происходит вокруг; к тому же у меня нет собственной жизни, так что приходится жить чужой.

А жизнь новобрачных текла весьма стремительно. Там давали обеды, чаще всего по воскресным дням, — насколько я понял, с приглашением родителей обоих молодоженов. После угощения играли `a quatre mains [25], всегда начиная с того из «Венгерских танцев» Брамса, первые такты которого очаровывали меня не меньше шумановского Aufschwung [26]; но от популярной песенки во второй фразе мне уже хотелось завыть по-собачьи, в точности как это бывало с некоторыми сонатами Бетховена, где Largo Maesto [27], вековечные звуки которого словно исходят из глубины человеческой души, вдруг сменяется Wiener Gassenhauer [28]. Изредка после музицирования устраивались импровизированные танцы, и тогда неизменно звучал «Le Charme», но настоящих балов больше не закатывали. И вот наступает период относительной тишины: разумеется, супруга продолжает играть на фортепьяно, однако репертуар ее довольно ограничен и зауряден, хотя и не без приятности. Больше всего из него я люблю пьесы Петерсона-Бергера [29]«Летняя песня» и «Прибрежные волны», которые можно слушать без конца, поскольку в них есть что-то непреходящее и они не утратили своей прелести даже после четырех лет постоянного к ним обращения.

Прошло несколько месяцев, часы музицирования сократились, воскресные обеды стали заметно тише. В нижней квартире появилось что-то новое, и вечерами оттуда доносится равномерное постукиванье и изредка удары, словно там работает столяр-краснодеревщик. Я никак не возьму в толк, чем занимается на досуге архитектор, но вот в один прекрасный вечер слышу слова «треки» и «чеки» [30], и тогда до меня доходит, что звуки эти суть не что иное, как хорошо знакомое мне постукиванье фишек и бряканье об стол игральных костей. Ага, вот вы до чего дошли!.. Потом внизу некоторое время царит полная тишина, но это тишина полного надежд ожидания. И вот однажды тишину разрывает крик, возвещающий появление на свет Божий человеческого детеныша… Бах! Новое развитие событий! Однажды посередине дня снизу раздается шум толпы, смех, гул, гвалт, множество перебивающих друг друга голосов. Постепенно толпа утихомиривается, как утихомириваются ветер и волны, и наступившую гробовую тишину прорезает громкий голос, для которого не преграда балочный настил и который временами прерывается лишь воплем младенца… Мне чудится, будто я разбираю слова: «Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него!» Может, оно и вправду так!