Серебряное озеро

— Конечно, стоит, когда толку от них больше нет; кстати, в любви и в политике дружба значения не имеет! Думаешь, мне по душе этот проходимец Август Польский? Нет, не думаешь, однако ж мне пришлось быть с ним заодно, ради моей страны, ради России! Тот, кто не способен во имя отечества пожертвовать собственными мелкими пристрастиями, становится донкихотом, как Карл Двенадцатый. Своею безрассудною ненавистью ко мне и к Августу сей безумец содействовал погибели Швеции, но будущности России. Вдобавок этот крещеный сукин сын науськивал на нас турка, что уже было преступлением против Европы, ибо Россия необходима Европе против Азии. Две сотни лет здесь сидел грозный татарин, а когда наши предки наконец прогнали его, является этакий рыцарь и призывает язычника из Константинополя. Татарин некогда дошел до Силезии и разорил бы западные страны, не спаси их мы, русские. Карл Двенадцатый уже преставился, но я проклинаю его память и проклинаю всякого, кто пытается чинить препоны моей достохвальной задаче превратить Россию из Западной Азии в Восточную Европу, и я пришибу кого угодно, хотя бы и родного сына, коли он вздумает соваться в мое дело.

Засим воцарилось молчание. Последние слова задели щекотливый вопрос о сыне Петра от первого брака, Алексее, который ныне, ожидая смертного приговора, сидел в Петропавловской крепости, изобличенный в противодействии отцовским трудам по цивилизованию России и подозреваемый в причастности к попыткам мятежа. Разведенная жена Евдокия была заточена в Суздальском монастыре.

Екатерина заведомо не любила Алексея, ибо он был помехою для ее детей, и предпочла бы, чтоб он умер, но не хотела нести вину, а поскольку и сам Петр за этим не гнался, то, чтобы судить сына, назначил судебную коллегию из ста двадцати семи персон.

Вот почему тему эту обсуждали неохотно, и Петр, обладавший необыкновенной способностью менять мысли и чувства, нарушил молчание банальным:

— Где же водка?

— В этакую рань ты водки не получишь, мой мальчик…

— Катерина! — выразительно произнес Петр, и щека у него задергалась.

— Уймись, лев! — ответила жена, погладив черную встопорщенную гриву. И вынула из корзины штоф и чарку.

Лев просветлел лицом, хватил водки, улыбнулся и шлепнул жену по могучей груди.

— Хочешь видеть детей? — спросила Екатерина, чтобы смягчить обстановку.

— Нет, нынче не стоит. Вчера их высекли, еще подумают, будто я к ним подмазываюсь. Держи их в отдалении и под своим началом, не то они станут помыкать тобою!

Словно в задумчивости, Екатерина взяла в руки последнее письмецо и принялась читать. Тотчас же она залилась краскою и порвала листок.

— Не след тебе писать актеркам, слишком много чести для них, а нам — бесчестие.

Царь улыбнулся и не осерчал, ибо отсылать письмецо вовсе не собирался, накропал же его затем только, чтобы позлить жену, а может быть, и похвастать.

Внизу заскрипел песок — кто-то идет.

— Ба, вот и мой дружок прощелыга!

— Тише! — остерегла Екатерина. — Ментиков вправду твой друг.

— Да уж! Подлинно друг! Однажды я приговорил его к смерти за воровство и обман, а он все-таки жив, и благодаря твоей приязни…

— Тсс!

Меншиков, славный вояка, ловкий политик, государев любимец, нужный человек, богач, в доме которого царь нашел свою Екатерину, проворно взбежал по лестнице на помост. Это был красивый мужчина французской наружности, в щегольском платье, с изысканными манерами.

Он церемонно поклонился царю, поцеловал Екатерине руку.

— Опять они за свое взялись! — начал он.

— Стрельцы? Разве же я их не истребил?

— Вдругорядь вырастают, чертово семя, ныне вот Алексея освободить надумали.

— Подробности знаешь?

— Заговорщики собираются сегодня вечером в половине шестого…

— Где?

— В четырнадцатом нумере на Береговой линии, якобы на пирушку…

«Береговая линия… нумер четырнадцать…» — записал царь на листке бумаги.

— Еще что?

— А в два часа ночи они подожгут город…

— В два часа? — Голова у Петра затряслась, лицо задергалось. — Я строю, а они ломают, но теперь уж я вырву их с корнем. Что они говорят?

— О святой Москве тоскуют, Петербург же полагают безбожным и гнусным. Работники мрут-де как мухи от болотной лихорадки, а что строишь ты, государь, посередь топей, они толкуют как браваду а-ля Людовик Четырнадцатый, который заложил Версаль на болоте.

— Остолопы! Мой город будет запором в устье реки и ключом к морю, оттого и должен стоять здесь; а болота станут каналами для кораблей, как в Амстердаме. Сам подумай, пристало ли обезьянам судить!

Он позвонил в колокольчик, прибежал слуга.

— Заложи экипаж! — крикнул сверху царь. — Ну, будь здорова, Катерина, ворочусь завтра утром, не раньше, денек будет горячий, но… Не забудь про письма. Александр тебе пособит…

— А одеваться не станешь, сынок? — отозвалась Екатерина.

— Одеваться? Сабля-то при мне!

— Надень хотя бы кафтан.

Царь надел кафтан, затянул потуже ремень с саблею, схватил палку и одним тигриным скачком спрыгнул с помоста.

— Что ж, так тому и быть! — прошептал Меншиков Екатерине.

— Ты, поди, не соврал, Александр?