Серебряное озеро

А тут еще городские ведомости начали помещать карикатуры, и Либоц мгновенно попал в число героев. Когда он впервые увидел себя в карикатурном виде, изображенного в связи с «Адвокатом Книвингом» и бедной старушкой (донес на него, разумеется, прокурор), Либоц чуть не сошел с ума. С ужасом глядя на свое изображение, он спрашивал себя: неужели я похож на это пугало? И ему казалось, что и в самом деле похож; Либоц разглядывал себя в зеркале, сравнивал с карикатурой и таки находил сходство. Тут он уже испугался себя самого, решил, что не может составить о себе верного мнения, потому что прожженный лицемер, подумал, что проклят, направился в храм, но поворотил оттуда и ушел за город, где, по обыкновению, спорил с Богом, так что на квартиру вернулся успокоенный и заново утвержденный в своей вере, после чего можно было продолжать жить.

* * *

Вскоре наступило лето и народ разъехался, а когда Асканиева Карин перебралась в другой город, Либоц возвратился в привычный ему трактир, причем сделал это с удовольствием, тем более что теперь можно было сидеть среди цветов, под деревьями, и смотреть на текущую рядом реку. Правда, Аскания там почти не было видно: он отделывал новый дом на площади.

Либоц уже неделю сидел под своей никогда не плодоносившей яблоней и каждый вечер видел, как прокурор напрасно ищет себе компанию. После омерзительного казуса с тяжбой эти двое безо всякого объяснения избегали друг друга. Сегодня Черне опять ходил от столика к столику в поисках человека, с которым мог бы поговорить. Видя отчаявшееся, изголодавшееся по общению лицо одинокого прокурора, Либоц сочувствовал ему.

— Может, присядешь ко мне? — предложил адвокат.

— Почему бы и нет? — ответил Черне. — Если ты на меня не зол…

— Не зол, не зол!

— Я, конечно, предал тебя, но такова моя профессия, — сказал прокурор.

иногда ему самому казалось, что он заходит слишком далеко, и он раскаивался в сказанном, но тут же начинал стыдиться этого раскаяния, считать себя трусом, так что в какую-то минуту, доведенный страхами до смелости отчаяния, он взял и выложил адвокату все интриги властей. Временами он оглядывался по сторонам в поисках подслушивающих, пугался, запивал трусость коньяком и снова открывал шлюзы, пока его не обуял панический страх из-за упорного молчания Либоца.

— Ты ничего не говоришь, тогда как я своими разговорами закладываю собственную голову.

— Я забуду все, что ты сказал, — заверил адвокат.

— Ты не выдашь меня?

— Я не из таких, — просто ответил Либоц.

Черне различил в этой фразе укор себе, но вступать в спор ему было лень, тем более что прокурор настроился на приятный вечер. Он пропустил фразу мимо ушей, однако его словоохотливость по-прежнему требовала выхода, и он не мог отказать себе в удовольствии в кои-то веки выговориться. Он поделился своим мнением о Шёгреновой тяжбе, признал, что писарь — мошенник, который вскорости, не без поддержки сильных мира сего, заведет в городе собственную контору; прокурору было известно, что Либоц проиграет в апелляционном суде, но, возможно, выиграет в верховном, если добьется пересмотра дела. Затем Черне открыл новую главу рассуждений — посвященную Карин — и прежде всего поздравил Либоца с разрывом, ведь эта девушка совершенно ему не подходит, как, впрочем, и все остальные…

Тут нить разговора перехватил Либоц, который признал, что оказался недостоин Карин, что сам во всем виноват, потому что женщинам безумно скучно в его обществе. Когда они некоторое время помолчали, Черне начал закруглять беседу: после вдохновенных излияний на куда более важные темы любой разговор о пустяках звучал банально, и прокурор оставил всякие попытки заинтересовать собеседника. Угрызения совести, раскаяние и страх склоняли Черне к тому, чтобы уйти, тем более что он чувствовал множество взглядов, пытливо устремленных на него сквозь табачный дым, поэтому он встал из-за стола, прикрывая отход храбрыми заверениями, что готов подтвердить каждое сказанное им слово перед кем угодно.

— Мне ровным счетом все равно, если мои речи дойдут до властей. Им даже полезно было бы послушать!

На том и расстались.

* * *

Подошло первое октября, когда Асканий к обеденному часу открыл свой новый ресторан с кофейней. На фасаде двухфутовыми золотыми буквами было написано одно-единственное слово: «Асканий» — с явным прицелом, чтобы его можно было без очков прочесть из «Городского погребка». В отделке преобладали два цвета, белый и золотой, а еще там было полно зеркал. Либоц осторожно предупреждал Аскания, чтобы он не слишком увлекался зеркалами:

— Мужчинам зеркало нужно только для бритья, пить же они предпочитают, не видя себя, поскольку ничего красивого в этом зрелище нет.

Трактирщик оборвал его, заметив, что зеркала — в духе времени.