Серебряное озеро

В ту ночь жена Аскания скончалась — сколько тот ни уверял ее и себя, что болезнь вовсе не опасная. Смерть была для него вещью непостижимой, поэтому он не допускал и мысли о ней, но, коль скоро она наступила, Асканий воспринял ее как нечто положительное и буквально окаменел, словно прихваченное осенними заморозками нежное растение; источник слез тоже будто промерз до дна, поскольку плакать Асканий не мог. Тем не менее ему нужно было вырваться из дома, уйти прочь и кому-нибудь пожаловаться. И он пошел — не к Либоцу, а к прокурору Черне, вопреки мнению супруги, которая в последние месяцы предупреждала его против «самого злостного врага»: она рассказала мужу, что именно Черне написал о его тайнах в газету, придумал отнять у трактирщика права на виноторговлю и подал идею «Гранд-отеля». Никакие увещевания не помогали; у Аскания развилась непонятная симпатия к прокурору, он верил, что Черне нанес ему вред, но выгораживал его и старался об этом не думать. Эта была какая-то животная, не поддающаяся объяснению привязанность; возможно, его привлекали очертания фигуры, тембр голоса, или же прокурор напоминал Асканию какого-нибудь иного человека, который ему нравился в давние времена. Либоцу не раз приходили на ум оброненные Асканием слова: «Этот Черне похож на моего младшего брата, которого я очень любил. Его уже нет на свете». Прокурор мог вести себя сколь угодно бесстыдно, предательски, — Асканий не менял своих симпатий и продолжал поверять Черне свои секреты, которыми тот мгновенно злоупотреблял, причем не по злобе, а из корыстолюбия, так как его способ заискивания перед власть имущими состоял в осведомительстве.

Два дня трактирщик приходил к Черне домой, где его принимали, но откуда он оба раза должен был скоро уйти, поскольку беседу прерывали фиктивные телефонные звонки.

На третий день Асканий пришел к прокурору на службу и занял стул подле конторки. На четвертый день стула там уже не было, и старику пришлось стоять. На пятый день были похороны, которые Черне пропустил под предлогом служебных дел.

Это обидело старика, и потому теперь, когда дом опустел, а его «лучший друг» отрекся от него, нужда и одиночество погнали Аскания к Либоцу.

Там его сажали на диван и позволяли сколько угодно говорить об усопшей, о ее болезни и последних часах. Но адвокат не мог не заметить, что Асканию нужен был не он лично, а просто слушатель, поскольку скорбящий даже не смотрел на друга, и тот припомнил, что никогда не видел устремленного на себя взгляда Аскания, лишь изредка — обращенные в его сторону глаза.

Поскольку Либоц завершал всякую встречу добрым советом: «Закрывайся!», Асканий столь же неизменно отвечал: «Ни за что на свете!»

К Новому году, однако, закрылся «Городской погребок», после чего все имущество конкурента было продано с молотка.

Асканий стоял у окна с театральным биноклем и наблюдал, как вывозят обстановку.

— Увы, тамошнему хозяину не хватило упорства, — сказал он. — Нельзя ввязываться в подобные дела, если они тебе не по плечу.

И прибавил:

— Это Немезида постаралась, ведь он хотел отнять у меня мой хлеб. Таким можно даже не мстить, возмездие настигнет их без постороннего вмешательства.

* * *

Примерно тогда же было оглашено решение апелляционного суда, где Либоца оправдали. Весь город воспринял это как свое поражение, и чужак опять вызвал к себе ярость, которая, однако, проявлялась в нарочитой, преувеличенной симпатии к Шёгрену, ранее отнюдь не любимому горожанами. Невидимые руки помогли ему учредить собственную контору — исключительно чтобы вытеснить Либоца из делового мира.

Зато оправдательный приговор возымел совершенно особое действие на характер адвоката: Либоц убедился, что справедливость существует, и мысль об этом успокоила и утешила его, убрав всяческие сомнения в благорасположенности мирового порядка к человеку. Праздновать победу он не стал, но теперь мог, по крайней мере, спокойно идти своей дорогой, и не задами, а по самым широким улицам. Он был словно защищен от колючих взглядов, невосприимчив к насмешкам, которых просто не слышал, старался не заглядывать в витрины, где, прояви он хоть малейшее любопытство, раз в неделю видел бы карикатуру на себя; адвокат жил своей жизнью, как будто отделенный от всех непроницаемым водолазным костюмом, не доискиваясь внимания ни толстосумов, ни бедняков.

— Я принадлежу к среднему классу, — говаривал он, — и останусь ему верен до конца.

Перед выборами в риксдаг его хотели привлечь в качестве агитатора либералы, но он объяснил, что не является либералом в их понимании слова. «Высший класс консервативен, а низший класс либерален, что совершенно естественно, однако, если либеральный рабочий класс считает себя лучшей частью общества, которой принадлежит будущее, это уже нонсенс». Итак, поскольку адвоката нельзя было использовать ни для каких целей, люди просто вытеснили его из своего круга, чему он отнюдь не противился.