Серебряное зеркало и другие таинственные истории

— Кажется, вы говорили, — с нарочитой небрежностью заметил я, — что после одиннадцати вид циферблата больше не пугает вас. Надеюсь, вы не обидитесь, если в подтверждение ваших слов я попрошу вас взглянуть на него.

Он добродушно улыбнулся, снова достал часы, открыл их и с криком вскочил на ноги — Господь не настолько милостив ко мне, чтобы я когда-нибудь забыл этот крик. Глаза Бартина, поразительно темные на бледном лице, не отрывались от часов, которые он сжимал обеими руками. Какое-то время он стоял неподвижно, не произнося ни звука. Потом, голосом, в котором я не узнал бы его голос, он проговорил:

— Черт бы вас побрал! Сейчас без двух минут одиннадцать!

Я отчасти был подготовлен к такой вспышке и ответил довольно спокойно:

— Прошу прощения. Я, должно быть, нечаянно перевел ваши часы, когда сверял свои.

Бартин резко захлопнул крышку и сунул часы в карман. Он посмотрел на меня и сделал попытку улыбнуться, но его нижняя губа тряслась, и ему никак не удавалось закрыть рот. Его руки тоже дрожали; он стиснул кулаки и спрятал их в карманы широкого сюртука. Бесстрашие духа, очевидно, боролось в нем с физической слабостью. Напряжение было слишком велико; он зашатался, словно у него закружилась голова, и, прежде чем я вскочил со стула, чтобы поддержать Бартина, его колени подогнулись, он неловко подался вперед и упал ничком. Я кинулся к нему, чтобы помочь ему встать. Но Джон Бартин встанет лишь тогда, когда все мы восстанем из праха.

Вскрытие ничего не показало: все органы были здоровы и не имели никаких отклонений. Но когда тело приготовили к погребению, было замечено, что вокруг шеи проступила слабая темная полоса. По крайней мере, я слышал об этом от нескольких человек. Они уверяли, что видели ее, но сам я не могу сказать, правда это или нет.

С другой стороны, мне почти ничего не известно о законах наследственности. Я не знаю, могут ли в духовном мире чувство или страсть пережить сердце, в котором они зародились, и через несколько поколений снова воскреснуть в душе далекого потомка. Но если бы меня спросили, какая участь постигла Брамвелла Олкотта Бартина, я бы рискнул предположить, что он был повешен ровно в одиннадцать ночи и что перед этим ему дали несколько часов, чтобы приготовиться к смерти.

О Джоне Бартине, моем друге, который стал моим пациентом на пять минут и — да простит меня Бог! — моей жертвой навеки, мне больше нечего сказать. Он был похоронен, и его часы вместе с ним — я сам убедился в этом. Надеюсь, Господь упокоит его душу в раю вместе с душой его виргинского предка… если только у них была не одна душа на двоих.

Перевод Е. А. Егоровой

Вашингтон Ирвинг СЛУЧАЙ С НЕМЕЦКИМ СТУДЕНТОМ

Однажды грозовой ночью, в бурные времена французской революции, молодой немец возвращался к себе на квартиру через старые кварталы Парижа. Мерцали молнии, гром раскатывался эхом в тесных улочках между высокими стенами… но сперва я должен немного рассказать вам о нашем герое.

Готфрид Вольфганг был юноша из хорошей семьи. Какое-то время он учился в Геттингене, но, будучи по натуре восторженным мечтателем, увлекся нелепыми фантастическими теориями, которые часто сбивают с толку немецких студентов. Одиночество, слишком усердные занятия и необычная природа исследований пагубно повлияли на его душу и тело. Здоровье его было подорвано, воображение — расстроено. Он до тех пор размышлял о духовных сущностях, пока, подобно Сведенборгу, не погрузился в мир собственных грез. Готфрид возомнил — уж не знаю, по какой причине, — что над ним тяготеет враждебное влияние, что злой гений или дух хочет завлечь его в ловушку и погубить. Такие мысли усилили его склонность к меланхолии. Юноша стал изможденным и унылым. Заметив, что ему грозит душевное расстройство, его друзья сочли лучшим лекарством перемену обстановки и отправили его завершать образование среди блеска и развлечений Парижа.

Вольфганг прибыл туда в самый разгар революции. Поначалу всеобщее безумие овладело его восторженным умом, и он разделял модные в те дни философские и политические учения. Но последовавшие вскоре кровавые сцены потрясли чувствительного юношу и снова сделали его затворником. Он заперся в уединенной комнатке, находившейся в Латинском квартале, излюбленном приюте студентов. Здесь, на мрачной улице неподалеку от монастырских стен Сорбонны, он предавался своим привычным размышлениям. Иногда он проводил целые часы кряду в огромных библиотеках Парижа — этом пантеоне умерших авторов, роясь среди обветшалых томов в поисках пищи для своего нездорового аппетита. Он был своего рода книжным упырем, добывающим пропитание в склепе истлевшей литературы.