Серебряные крылья

Тайга… Бирюлин вдыхал полной грудью терпкие хвойные, волнующие запахи и жадно вглядывался в чащобу леса, Раньше, когда еще был рядовым летчиком, он на целый день уходил в тайгу, бродил с ружьем за плечами, наслаждаясь свободой и одиночеством, но с каждым годом все реже и реже становились его встречи с природой: служба. Теперь оставалось только завидовать другим.

Лейтенанты сидели притихшие.

«Пускай казнятся, — улыбался про себя Бирюлин. — Впредь будет наука».

Машина свернула с тракта и покатила по узкой бетонной дороге, забираясь в глубь тайги.

Бирюлин не уставал любоваться исполинскими тополями — казалось, под самым небом сплели они свои густые косматые кроны, — островерхими елями, с колючих веток которых седыми бородами свисал мох. Ярусом ниже ютились осины, березы, клены. А еще ниже — заросли орешника, колючей аралии, калины, дикой смородины. И все это в хаосе и беспорядке перевито, переплетено, опутано лианами дикого винограда, кишмиша, лимонника. Густые травы в рост человека довершали живописную картину тайги. Но особенно хороши были опушки. Там, где солнцу доступно, медно горели краснощекие саранки, глянцем отливали синие лилии, желтым многоточием рассыпались среди травы кукушкины слезки. Кое-где, в низинах, рыжели толстые, точно из металла кованные, высокие листья черемши, уже успевшей отцвести.

Неожиданно из-за поворота вынырнул шлагбаум с надписью на арке: «За нашу Советскую Родину!». Это и был тот авиагородок, где когда-то начиналась командирская юность Бирюлина. Теперь молодые лейтенанты пойдут его путем.

Городок как городок, чистенький, аккуратный. Улицы и тротуары покрыты асфальтом. Дома деревянные, потемневшие от дождей. Лишь дальше, за стадионом, желтеет единственное каменное здание, за которым угадывается аэродром. Показалась башня командно-диспетчерского пункта, антенна радиолокатора, высокие серебристые хвосты истребителей.

— Домой или в штаб? — спросил солдат-водитель у Бирюлина.

— В гостиницу.

У одного из деревянных домов водитель остановил машину.

— Гостиница, — иронически произнес он.

Бирюлин искоса взглянул на него:

— Вы откуда призывались, не из Москвы, случайно?

— Из Москвы. Работал там на такси.

— Оно и видно.

Бирюлин приказал ему ждать и раздраженно хлопнул дверцей. Хотелось приободрить новеньких, показать, что не все так скучно в авиагородке, как они, наверное, предполагает, а водитель своей неуместной иронией все испортил.

Приехавших ласково встретила дежурная — чернявая женщина лет пятидесяти. Она сидела за уютным столом, на котором, домовито посапывая, закипал самовар. На стене висели ключи с номерками; чуть выше — тикали старенькие ходики.

Женщина отложила в сторону вязанье, поднялась навстречу, вглядываясь.

— Батюшки, каки молодцы к нам пожаловали! С прибытьицем вас!

Руки у нее были пухлые, набрякшие, добела изъеденные щелочью — немало успели поработать в жизни, — и голос певучий и добрый. То, с каким радушием произнесла женщина: «С прибытьицем», и то, как совсем по-деревенски шумел самовар, и этот недовязанный шерстяной носок на табурете, и приятная чистота в прихожей — все это словно перенесло Бирюлина на много лет назад, в родную хату. Точь-в-точь такой же была встреча в давнем сорок пятом, когда, во фронтовой гимнастерке, со сверкающими орденами, взбежал он на крыльцо и распахнул дверь, радостно, торжествующе. Мать вязала шаль; как сидела — так и выронила вязанье. «Батюшки, сынок вернулся!» — выдохнула она, еще не веря глазам, а лишь почувствовав сердцем.

Потом она суетилась по горнице, собирая на стол, а отец и сын, дымя зверским самосадом, вели неторопливый разговор о минувшей войне. Выбивая трубку о деревянную ногу (еще в германскую войну схлопотал ее), отец рассказывал невеселые деревенские новости. Редко какой двор не посетила черная весть. Колхоз зачах, поднимать надо, а мужиков-то — раз, два и обчелся: он, безрукий Макарыч, припадочный Авдейка да хромой Пантелеймон (тоже после первой мировой на деревяшке ковыляет). Почитай, одни бабы колхоз тянули. Бабы да подростки.

«А Валька, дочка Макарыча, дня не проходило, чтобы к нам не наведалась, — хитровато ухмыльнулся отец. — Небось помнишь ее? Такая рыженькая. Теперь — куда там! — заневестилась девка. Письма, что мы на фронт тебе отписывали, она сочиняла».

Весь вечер отец и мать наперебой расхваливали достоинства Макарычевой дочки, словно сын для того только и вернулся домой, чтобы немедленно на ней жениться. А он лукаво щурился, набивал самосадом трубку, погружая ее в вышитый кисет, который ему под большим секретом перед отправкой на фронт подарила та самая рыженькая Валька. Сейчас уже невеста…

На следующей неделе, к величайшему удовольствию родителей, Владимир объявил: «Идемте свататься к Макарычевой дочке». А еще через две недели огорошил их: надо уезжать на новое место службы, на Дальний Восток.