Серебряные стрелы

Пленник не видел себя, но был уверен, что выглядит ужасно и сейчас больше похож на покрытое струпьями заросшее грязными волосами животное в лохмотьях, оставшихся от праздничной одежды, чем на человека. Страдая от свалившихся на него мучений, он лежал на охапке, снесённой в одну кучу соломы, хоть как–то защищавшей от холода, готовясь к очередному нападению. Он спал урывками, от бессонницы, ставшей его постоянной спутницей вместе с голодом, чувства обострились; глаза ему больше не были нужны, он выучил каждый дюйм своей тюрьмы и полагался теперь лишь на слух да на обоняние.

Он услышал её раньше, чем почувствовал мускусный запах, это была крупная особь, настоящий крысиный король, и как только голодная тварь впилась ему в руку, он тут же навалился на неё всем телом, подминая под себя. Не обращая внимания на укусы и текущую по пальцам кровь, он держал визжащего монстра в своих руках, пытаясь, как следует разглядеть и почувствовать, но не смог ни того, ни другого.

– За что же Господи, ты оставил меня! – в отчаянии закричал Валаам и вдруг, поддавшись спонтанному порыву какой–то звериной ярости, впился в крысу зубами. И он услышал её. Нет, не писк, а настоящий почти человеческий крик боли и ужаса раздался в его голове. Но он уже не мог остановиться, даже не думая, что способен на это, разрывая зубами шкуру пойманного зверька. Выплёвывая шерсть и внутренности, он грыз бившееся в агонии тело, ощущая тошноту, голод, который туманил разум жаждой плоти, а ещё безумие, что мягкой волною накатывало на него.

Потом его долго тошнило, но желудок давно уже был пуст, и лишь горькая слизь вылетала из горла, но зато в тот день Валаам впервые за время, проведённое в заточении смог выспаться и крысы, если даже и сновали вокруг, почему–то не трогали его.

Маленькие монстры по–прежнему досаждали ему, как и голод, но Валаам больше не ел их, а если ему удавалось поймать рыжую чертовку, то просто разбивал ей голову о стену. Он стыдился себя за тот порыв, боясь признаться что, разрывая зубами, мясо ещё живого существа с текущей по губам тёплой кровью испытал удовольствие, почти блаженство сравнимое разве что с оргазмом. Пытаясь удержать дьявола внутри себя, он старался остаться человеком. Безумие подкрадывалось к нему лёгкой неслышной походкой, оно выступало из стен и корчило рожи, и смеялось над ним крысиным писком, ставшим таким же привычным, как чернильная темнота вокруг.

Апогеем его сумасшествия сделался запах, приторный тошнотворный запах горящего жертвенника. Тысячи жертвенников горели в ставшей ему домом темнице, и он боялся, что задохнётся от обилия фимиама и ладана. Запах сгущался, давил на грудь, затрудняя дыхание и Валаам спасаясь от него, вдруг поплыл как в воде, сделавшись рыбой, так же как рыба беззвучно открывая рот, в который заплывал тягучей патокой воздух, раздувая его словно воздушный шар. И вот он уже парил над грязным полом своей тюрьмы, над крысами и загаженной соломой, поднимаясь вверх и боялся, что скоро упрётся в потолок. Но оказалось, что в помещении том нет крыши, и он поднимался всё выше и выше, не зная ничего, что могло бы остановить его полёт.

Когда он проснулся, то понял, что что-то изменилось, понял это, даже не открывая глаз. Привычная темнота теперь имела рукотворную форму в виде сдавливающей голову повязки, но самое главное было даже не в этом, а в какофонии ещё недавно привычных и почти неразличимых звуков, доносящихся откуда–то извне и казавшихся ему после долгого времени проведённого в могильной тиши пугающе громкими. Валаам снял повязку и осторожно открыл глаза, боясь, что всё это окажется сном и он снова в полной крыс яме под Храмом. Но свет не померк и доносящиеся из–за стены звуки тоже не пропали – он находился в тюремной камере средних размеров, такой же пустой, как и та в которой его содержали раньше, только с полукруглым окошком под крышей и с прочной деревянной дверью в противоположной окну стене. Небольшой проём давал минимум освещения, но Валааму сейчас даже оно резало глаза и они нестерпимо болели всякий раз, когда он открывал их.

Без сомнения его держали в Драконьем Когте, а это значило, что теперь он во власти королевы Элисандры и как здесь оказался, уже не имело значения. В новой тюрьме были свои правила. Кормили здесь дважды – утром и вечером сквозь открывающуюся задвижку в двери на небольшую подставку кроме кувшина с водой ставили тарелку луковой похлёбки или миску чечевичной каши. Два кувшина в день отводились ему на питьё и личные нужды. Одежду ему тоже заменили и, хотя он по–прежнему был бос, теперь вместо изорванного священного одеяния на нём были вполне приличный ещё плащ и заношенная холстинная рубаха, доходившая ему почти до колен.