Серебряные звезды

В полночь наше орудие уже стояло на четвертом этаже. Орудие капрала Станкевича из 8-й батареи также было готово к стрельбе. На пятом и шестом этажах стояли два орудия советских артиллеристов: прямо над нашим наблюдательным пунктом 76-миллиметровая и несколько левее 45-миллиметровая пушка — на шестом этаже. Я мысленно старался представить себе картину, когда все четыре орудия откроют огонь. Ведь от одного грохота в ушах могут лопнуть барабанные перепонки.

Солдаты готовились спать. Рядом расположился командир батальона.

— Послушай, мы не знаем, что делается у наших соседей. Где первый и второй полк? Слышал, что справа будет действовать второй пехотный полк. А может, он уже вступил в бой? Как ты думаешь?

— Можно позвонить и узнать.

— Ночью пойдем в роту? — спросил я.

— Пожалуй, нет. А впрочем… Идем на улицу. Посмотрим, что там слышно.

На улице было пустынно. Темнота, редкие артиллерийские выстрелы, которые изредка нарушали тишину.

— Солдаты отдыхают?

— Да, отдыхают. Завтра Первое мая. Мы всегда отмечали этот праздник в тылу врага, а в этом году будем отмечать в Берлине.

— Ничего, это последний раз. А потом на долгие годы наступит мир.

— Ты думаешь, надолго?

Перед рассветом позвонил капитан Верин:

— Стрелять только по распознанным целям. Ясно? Ну ладно, больше не буду мешать. Ты спал? Нет? Нехорошо. На войне надо уметь спать и отдыхать. До свидания… С праздником Первого мая. Всего наилучшего…

Стало рассветать. На какой-то момент наступила тишина, а через минуту руины Берлина наполнились выстрелами и взрывами… По телефонным проводам пронеслась весть: «Немцы контратакуют…»

Берлинский политехнический институт огрызался огнем автоматов. Несколькими меткими выстрелами надо было заставить его замолчать. С металлическим треском щелкнул орудийный замок.

— Прицел двенадцать, огонь!

Грохот ударил по барабанным перепонкам. Дом зашатался. Снаряд врезался в стену первого этажа.

— Шестнадцать… целиться в окно… огонь!

Оконная рама разлетелась от удара.

— Хорошо… По очереди, но в каждое окно по снаряду… Огонь!

Дом сотрясался. Через мгновение по нему били четыре орудия. Потом мы стреляли по другим зданиям.

— Может, ударить по парку? — спросил Зубко.

— Не надо! Там ведь мирные жители.

Батарея минометов била по нашему зданию. Мины разрывались во дворе, на крыше. Солдаты прятались в подвале. Рядом с домом стоял тяжелый танк. Он методически обстреливал угловой дом. Орудийный ствол танка дрожал при отдаче, улица отвечала эхом. Потом появился второй танк, и оба стали яростно палить по крыше. В подвале я встретил командира батальона.

— Пойдем, пришло наше время.

Я плеснул в лицо воды, вытер его носовым платком и вышел во двор. Мы снова начали обход рот. Личный состав нес потери. Рота, наступавшая на станцию метро «Тиргартен», овладела несколькими корпусами и продолжала громить немцев. Если мне не изменяет память, именно эта рота сражалась с противником в той тесной улочке. Борьба была ожесточенной, смертельной: начиналась у подвала и доходила до крыши. Сражались на лестничных клетках, в комнатах. Отдельные группы врывались в дом, гранатами и автоматами прокладывали себе путь от этажа к этажу. Дым от дымовых шашек заволок улицу, и это помогало более безопасно проскакивать сквозь огонь пулеметов, блокировать здания. Каждая военная хитрость приносила плоды. Росло число захваченных зданий.

В тесной улочке был подбит панцерфаустом советский танк. Он загорелся, но экипаж сумел погасить пламя и сразу же бросился в дом, из которого стреляли. Их было четверо. Не колеблясь, они пошли бороться с численно превосходящим их противником. Двое погибли, а остальные взяли в плен двенадцать немцев.

— Немецкие летчики, — произнес Сашка. — Наверно, у них уже нет самолетов, если они воюют как пехотинцы.

К нам в подвал вошел советский майор и сказал:

— Командир второй гвардейской танковой армии приказал всех способных сражаться бросить в бой! Я его адъютант.

Командир батальона позвонил в штаб полка, а я — в штаб дивизиона. Если возникнет необходимость, оставим двух разведчиков, а остальных — на танки… Командир дивизиона прерывает меня и напоминает, что мы, артиллеристы, должны сражаться нашими орудиями, и поэтому запрещает делать это… Я откладываю трубку и, зная данные относительно количества личного состава пехоты, грустно улыбаюсь. Никто не пошлет в бой тех, кто лежит сейчас в госпиталях, кто остался на лестничных клетках, кто лежит на берлинских улицах. Они уже не могут быть десантниками. В роте, наступающей в направлении станции «Тиргартен», осталось девять человек, в том числе двое раненых. В другой роте насчитывалось четырнадцать человек. Впереди — целый день боев, и неизвестно, как долго все это продлится.

Приходят два командира танковых батальонов. Один из них коренастый, с широким лицом сибиряка, другой — высокий, худощавый. У того, что повыше, обожженная щека и рука на перевязи. Его серые глаза полны решимости.

— У меня два танка, — говорит коренастый.

— У меня три, — с гордостью произносит высокий.