Серебряный осел

Там, где Срединное море волну разбивает о берег,
В мира столице, основанной мира владыкой Двурогим,
Встретятся все ратоборцы и в битве последней сойдутся.
Там же падет Темный Бог, повинуясь велению Бену —
Птицы священной, и там обретут свою долю лишенный
Отчего трона монарх, и две девы, и с ними певец обращенный.

Часть вторая СЕРДЦЕ ИМПЕРИИ

Глава 11 ЖРЕЧЕСКИЕ ЗАБОТЫ

С привычной печалью смотрел Потифар, верховный жрец бога Тота и старший херихеб столичного храма Серапеум, как в малый тронный зал вступает государь.

Нет, пока еще на своих ногах, почти не подгибающихся, и телохранители-эфиопы под руки его не ведут — всего лишь почтительно поддерживают, но…

«Сколько ему осталось?» — задал один из ближайших советников августа Птолемея Сорок Четвертого Клавдия вопрос, который задавал себе регулярно.

Слева от неторопливо передвигающегося («медленно волочащего ноги») владыки Империи семенил его личный лекарь, Авл Гиппонакт.

— Государь, — угодливым тенорком зудел служитель Эскулапа. — вы совершенно не следите за своим здоровьем. Я не устану повторять — соблюдайте режим! Утром гимнастика, потом плавание. На обед тушеный каплун с персиками.

— Но я как раз заказал повару кабана, — прошамкал август.

— Ни в коем случае, божественный! — воскликнул медик. — Это для вас хуже яда! Только мясо цыплят! Потом ванна, теплая вода, массаж… И вы проживете еще сто лет.

Что ж, по крайней мере, Гиппонакт прямо заинтересован, чтобы его коронованный пациент прожил как можно дольше — учитывая размер выплачиваемого жалованья.

Врач, пятясь задом, покинул малые покои, а вместо него появился вольноотпущенник Наркисс — симпатичный парень лет двадцати пяти с хитрыми, зелеными, как у кошки, глазами.

Херихеб поморщился.

Терпеть не мог этого типа, но выносить приходилось, ибо тот был любимцем престарелого монарха. Он был при нем кем-то средним между секретарем, доверенным лицом и шутом.

«Словно при дворе какого-нибудь скандинавского или саклавийского конунга», — мысленно посетовал Потифар, глядя на ужимки, с которыми молодой человек приближался к трону.

— Привет, дядюшка! — развязно осклабился Наркисс.

— И тебе привет, мой друг!

— Ты чем-то огорчен, дядя?

— Да вот, месяц как почти не вижу собственной жены, — пожаловался Клавдий доверенному лицу.

— То-то и оно, что месяц, — изрек вольноотпущенник. — Медовый у нее месяц. С Митронием из второй преторианской центурии. С любовником, — уточнил он, чтобы все было ясно. — Совсем стыд потеряла. Думаешь, что он у нее первый? Да у нее любовников, как крокодилов в Ниле нерезаных! Мой тебе совет, дядюшка: сейчас же иди в казармы преторианцев да вели трибуну всех крепких да смазливых парней переловить и утопить. А жене отруби голову!

— Ах, ну что ты себе позволяешь? — замахал на него руками старец. — Или ты не знаешь — жена августа выше подозрений. И вообще, нам пора заниматься государственными делами.

— Дел сегодня не ожидается, — сообщил Наркисс. — Вот только пропретор за каким-то Анубисом приперся. Новый закон придумал — о борьбе с кражами скота. Воруют, понимаешь ли, овечек и козочек у нас часто. Жен им, что ли, не хватает. Как думаешь, Потифарушка? Как жрец жреца спрашиваю!

Вольноотпущенник пошло хихикнул и самодовольно посмотрел на Потифара. Не так давно август спросил у последнего, нельзя ли сделать его любимца жрецом какого-нибудь бога? Ну, например, хему-нечером храма Птаха, что в Мемфисе? Помнится, он тогда почти минуту стоял, не зная, что ответить, а после со всей возможной почтительностью и твердостью сообщил императору, что священные чины, а тем более древних богов Египетской земли, — это то немногое, что в Империи еще не продается. Наркисс жрецом все же стал, найдя какую-то умопомрачительную, но, тем не менее, вписанную в государственный реестр секту, став ее главой. И титул его звучал заумно и многосложно. Единственное, что Потифар запомнил, — это «генеральный провозвестник Проклятой Крысы».

— Ладно… Пропретор, говоришь? Зови его! — велел Птолемей Клавдий

Вошел тучный ливиец в сенаторской тоге — пропретор Империи Ганнон Гамилькар — с еженедельным докладом о важнейших делах в пухлой руке. Позади него шел писец с папирусом на позолоченном блюде, видать, с проектом того самого указа, о котором толковал Наркисс.

— Ну, что у нас там такого случилось, мой Ганнон? — осведомился император.

— Божественный! Пришла жалоба, подписанная эдилами двенадцати городов, на префекта южной Италии Кадала Палавиана! — важно изрек пропретор.

Потифар понимающе кивнул, и даже на морщинистом лице августа отразилось привычное недовольство.