Серебряный век. Письма и стихи

Твое письмо опять разошлось с моей запиской – не в первый раз. Когда я начинаю вконец тосковать без вестей от тебя и спешу на Николаевский вокзал, чтобы бросить тебе молящую открытку, – это верный признак, что конверт с твоими строками уже на пути ко мне. Спасибо, и радуюсь этому влиянию на расстоянии.

Я чувствую себя умирающим в одной части своей души и воскресающим в другой. Воскресающим в той, которую ты больше знаешь. Работаю очень много, как давно уже не работал. Уже и в «Вопросы жизни» шлю целые груды стихов, а кроме того, в «Журнал для всех» и в «Беседу». Пишу статьи, рассказы, роман. Перевожу Байрона. А замыслов хватило бы на всю жизнь, если не на две. Печатаю свой «Stephanos», где ты найдешь много нового. Вообще в творчестве чувствую свежую бодрость, силу, возможность всего – окрыленность ясного утра, когда так легко дается, чего тщетно добивался и огненным вечером и в безвольную ночь. Написал, осуществил многое из такого, о чем безнадежно мечтал целые годы. И если по бодрости сил я только что сравнил переживаемое время с утром, то столь же был бы я прав, сравнивая его с полднем, по полноте сил, по чувству, по сознанию, что я достиг полного обладания всем, что во мне, что годы собирания кончены, пора расточать.

О «Весах» не могу сказать ничего нового. Обидно и досадно смотреть на их умирание. Это умирание, конечно, еще не заметно издали, но для меня, стоящего около, несомненно. Они движутся, но по инерции; говорят, но уже бессознательно. Плачевнее всего, что они, или говоря не фигурально, что Сергей Александрович не сознает положения. Он очень доволен, что я покинул редакторство, делает вид, что сам редактирует, но фактически все дело в руках Брониславы Матвеевны[16]. И надо признать, что она «набила руку» и «навострила глаз» в литературных мастерствах. О том, чтобы «представлять группу», как ты пишешь, не может быть и речи. И если действительно дана будет «Весам» беллетристика, они неизбежно обратятся в собрание литературных безделушек. Став теперь на положение сотрудника, я все более и более начинаю понимать, как был ты во всем прав в своих суждениях о «Весах». Они могли бы ожить лишь при коренной реформе in capite et in membris[17], но на нее почти нет надежд. Однажды ты упрекнул меня в «отступничестве» за то, что я покинул редакторство. Но это было неизбежно. Я задумывался над этим с лета 1904 г. Осенью 1904 Сергей Александрович обещал (как русское правительство) реформы. Они оказались недостаточными. Я ждал, что приедешь ты, что приедет Михаил Николаевич, и все изменится само собой. Но после того, как Сергей Александрович отверг Михаила Николаевича и отверг тебя как соредакторов, мне не осталось больше надеяться ни на что. Я ушел. Даже писать в «Весах» не весело, и я охотно перенес бы центр своей деятельности в «Вопросы», только боюсь их обременить своей личностью. Впрочем, есть еще прибежище – «Искусство», куда я, конечно, очень зван.

Что до моих стихов, то, разумеется, они для всех. Это я и имел в виду, говоря «вплетаться всем телом в гефестову сеть». Поэтому я очень тронут желанием г-жи Рощиной-Инсаровой и буду очень «польщен», если она будет повторять мои строки. Только окончательный ли у тебя вариант «Осени» (или «Умирания любви»)? В 3-ей строфе последние стихи надо читать:

Запах в садах доцветающих роз.
В сердце – родник успокоенной нежности,
Счастье – без ревности, страсть – без угроз.

В 4-ой строфе 4-ый стих:

Бледный – над яркими днями – венец.

«Из ада изведенные» – понятно, «Астарта». А посылал ли я тебе «В полдень» («Свершилось, молодость окончена…»), написанное в Финляндии?

Совсем хороши твои стихи в «Вопросах». Но почему нет среди них моего любимого «Сладко месяцу темные реки…»?

О том, какие статьи нужны «Весам», не берусь судить. Приходится спрашивать Брониславу Матвеевну или хотя «самого» Сергея Александровича.

Привет и благодарность за строки Лидии Дмитриевне.

Очень твой Валерий

Не напишешь ли мне подробнее свои замечания о моих переводах Метерлинка. Мне важно. И кстати: у тебя ли моя книжка «Serres chaudes»?

Вячеслав Иванов – Валерию Брюсову

24 октября 1905 года, Петербург

А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Понесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры[18].

Дорогой Валерий,

Я начинал писать тебе, но ничего не выходило из прерываемых фрагментов. Да и что теперь писать?

Говорить ли, как взволновала меня весть о твоей близкой опасности? Решительно, ты заходишь слишком далеко для «наблюдателя», – хотя бы этот наблюдатель был и поэт, царственно обязанный видеть и пережить, – чье «наблюдение» – уже дело.

У вас, в Москве, теперь особенно чувствуется, как дохнуло неистовство из бездны темных сил.