«Красивый, великолепно сложенный, грациозный, изящный, он никогда не был исключительным виртуозом. Я смутно его помню как танцора (был маленьким, когда он танцевал классику), но когда, уже будучи стариком, он танцевал небольшой кусочек в роли принца Дезире в „Спящей красавице“, он был принцем, каких не бывало в действительности, о каких можно лишь мечтать в сказке. Когда он танцевал мазурку в опере „Жизнь за царя“, это было красивее, шикарнее, раздольнее, чем самая настоящая мазурка самого лучшего польского танцора. Он был великолепным мимом. Исполняя самые разнообразные роли, всегда был хорош, всегда красив и убедителен в каждом созданном им характере. В преподавании он не был педантом, не очень держался правил, но когда сам „показывал“, всегда выходило изящно. Я не помню, чтобы кто-нибудь имел такую походку. Когда он шел, можно было получать удовольствие, глядя на его ноги. Можно было многому от него научиться, но надо было брать самому. Он не был педагог по природе, ни на чем не настаивал. У него надо было „уметь учиться“, чтобы извлечь всю возможную пользу от этого воплощения изящества»
ГЕРЦЫК (наст. фам. Лубны-Герцык; в замужестве Жуковская) Аделаида Казимировна
«Сестры Герцык принадлежали к тем замечательным русским женщинам, для которых жить значило духовно гореть»
«Адя. Старшая дочь. Гордость отца. В три года уже читает. Семейное предание о том, что при юбилейном чествовании деда-генерала, поставленная на нарядный, в хрустале, стол, она произнесла поздравительную речь от имени всех детей его. И не сбилась, не оробела среди обступивших ее старичков в трясущемся серебре эполет. Было ей пять лет.
…Некрасивое, умное лицо со складкой напряженной мысли между бровями – такая она на своих самых ранних фотографиях…Помню, говорили о ее сходстве с портретом Бетховена – вот этим взглядом исподлобья, волевой складкой сжатых губ»
«Что вижу я, произнося слово: „Аделаида“? Взгляд ее светлый, широкий, скользкий, все душевно охватывающий и в то же время проникающий в того, на кого направлен, необычным теплом входя в собеседника и в нем поселяясь добрым даром интимности, волшебством понимания, принимания человека таким, как он есть, мгновенной приспособляемостью ума и сердца – с полным отсутствием критики, в органической неспособности поучать. Впивая эту
…Ничего примечательного не было в наружности Аделаиды Казимировны: начавшее увядать лицо, неяркость черт, не особое внимание к одежде, к прическе – но голос, на других непохожий (легкий, еле трогающий слово, с польским акцентом – тоже не характерно-польским, а только слегка иначе называющим свойства и вещи), сразу входил в вас ласкающим движением задумчивости; его было нельзя позабыть. В нем была тень готовности отступить сейчас же, если надо, не настоять ни на чем, уступить дорогу, и была такая глубина деликатности, такое прислушивание, такая даже
«Это была глубоко обворожительная женщина средних лет, некрасивая и глухая. „Поэт чистой воды“, как кто-то сказал о ней. Одна из самых больших и сердечных дружб Марины [Цветаевой. –