«Не только его появление на сцене и эффектные уходы, но и брошенное слово, та или другая игровая деталь обычно сопровождались шумными овациями. Такая популярность объяснялась не только красивой внешностью, изящными и полными грации манерами актера. На всем, что Горев по наитию творил во время спектакля, лежала печать высокого таланта. Но творил Горев действительно только по вдохновению. У других актеров Малого театра, не говоря уже о корифеях, всегда можно было подметить какую-то свою систему работы над образом, свои приемы, свой „метод“ в самом большом значении слова. А в игре Горева, производящей иногда потрясающее впечатление, не было ничего, хотя бы отдаленно похожего на систему. Ее не было и в помине.
…Любопытно, что в моей памяти Горев сохранился, и очень живо, лишь в ролях эпизодических, а созданные им образы большого масштаба или совсем забылись, или же вспоминаются по двум-трем ярким деталям. У этого талантливого актера для работы над ролью крупного плана не хватало, может быть, культуры, а может быть, и профессиональной актерской выучки. Но сам Горев был иного мнения о своих возможностях: чувствуя в себе природную одаренность, он настойчиво стремился к большим ролям и был очень огорчен, что основной репертуар Малого театра строился не на нем. Помню, Южин и Черневский безуспешно доказывали Гореву, что, выступая чаще в эпизодических ролях, чем в главных, он отнюдь не теряет завоеванных им позиций большого мастера. Они были, конечно, правы. Горев – это прежде всего блестящие сценические находки, яркие детали, эпизоды. И таких ярких моментов в его творчестве было немало.
От многих завзятых московских театралов я слышала, что они едут порой в Малый театр ради того только, чтобы посмотреть на какой-нибудь новый „горевский штришок“, хотя бы на знаменитую паузу в пьесе „Порыв“, о которой говорила вся театральная Москва. Но иногда вдохновение покидало Горева, „штришок“ не удавался, и любители сценических эффектов уезжали из театра несолоно хлебавши»
ГОРНФЕЛЬД Аркадий Георгиевич
«Маленький, изломанный, искалеченный человек, превращенный каким-то параличом в комок человеческого тела, неловко сидел на обыкновенном, но для него непомерно высоком стуле, с палкой в руке. Это был ученик Потебни, автор „Мук слова“, Аркадий Георгиевич Горнфельд. Он похвалил мой рассказ и велел выдать мне сто рублей.
…Аркадий Георгиевич Горнфельд выбрал для „Русского богатства“ один рассказ из двух, а другой отдал мне обратно. Я удивился:
– Аркадий Георгиевич, ведь этот, по-моему, много лучше.
– Может быть, – спокойно ответил он. – Но мне тот больше нравится!
Он вынул из ящика стола записную книжку и показал мне:
– Вот здесь у меня список авторов, которым я возвращал то, что они присылали. Тут есть вещи, которые потом получили большую известность. И здесь вы найдете имена всех русских писателей последнего времени! В том числе и Льва Николаевича Толстого, – улыбаясь, добавил он в ожидании моего недоумения.
– Не может быть! – вырвалось у меня.