Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

…Каким-то чудом отец оказался совладельцем чьей-то заброшенной фотографии на Невском проспекте, угол Садовой улицы. Его совладельцем был некий сенатор Хлебников, который надеялся разбогатеть, используя талант Наппельбаума. В художественных кругах отца уже узнавали, отдельные его работы печатались в журнале „Солнце России“, он уже выполнил большой заказ к юбилею консерватории. Уже был сделан прекрасный портрет А. К. Глазунова, что помещен в его книге. Но бедность давила. Хождение по мукам только началось. Не один раз он оставался без крова и заработка. Приходилось преодолевать косность заказчика, требования хозяина, но, несмотря на все трудности, он широко экспериментировал, работал без единого свободного дня, с утра до позднего вечера. И вот пришла широкая известность.

…Отец, как еврей-фотограф, не имел права жительства в столице, а переплетчики имели. И отец добился свидетельства, что он переплетчик. Раз в неделю приходил квартальный проверять, занят ли отец переплетным ремеслом. Получал свой целковый и уходил.

…Жгучий брюнет с цыганской бородкой, всегда в белом костюме и в мягкой широкой рембрандтской шляпе с мягкими большими полями. Он умеет польстить женщине, которая ему позирует, сказать ласковое слово, улучшить ее душевное состояние. Он говорит, что это необходимо для художника, делающего портрет. Женщина сразу, как цветок под лучами солнца, раскрывается, расцветает, хорошеет, возвышает самое себя. (О, если бы узнать, что говорил Леонардо, рисуя Мону Лизу!)

Отклоняясь от темы, скажу: отец говорил, шептал женщинам комплименты, касаясь их плеч, когда подправлял, когда искал интересное освещение для их лица. Каждой из них казалось, что это только ей принадлежат эти слова, только ее так видит художник. А для него это стало частью его профессии, приемом, который помогал ему самому вдохновляться, работать. Памяти на лица и имена у него, как ни странно, не было: он тут же забывал „свою любовь“ и попадал в ужасно неловкое положение, когда та же дама появлялась позже и, будучи уверенной, что он запомнил ее на всю жизнь, заводила разговор, полный намеков на предыдущее, а отец не знал, как выпутаться. Тогда он оставлял даму в павильоне и бежал к жене. „Ради бога, кто она? Напомни! Когда была прежде? Напомни имя, фамилию! Прошу!“ А мать смеялась: „Вот не скажу! Объясняйся снова“. И, сжалившись, все же подсказывала. Она не ревновала. Ревновала только позже, в Москве, к создательнице и хозяйке „Никитинских субботников“, так как ее портрет висел у него над диваном, а модель его называла „Моисси“ по примеру имени иностранного актера, гастролировавшего недавно в Москве» (И. Наппельбаум. Угол отражения).

«Это был крупный, красивый мужчина с волнистыми кудрями и большой черной бородой. Всем своим обликом старался он показать, что он – художник. Он носил просторные бархатные куртки, какие-то пелерины, похожие на старинные плащи, галстуки, завязывавшиеся пышным бантом, береты. Свои фото он ретушировал так, что в них появлялось что-то рембрандтовское. Он действительно был замечательным мастером портрета…Это был добрый, благожелательный человек, очень трудолюбивый, любящий свое дело, свою семью, искусство и деятелей искусства.

Эта любовь к людям искусства и литературы была в нем удивительной чертой, потому что, в сущности, был он человек малообразованный, книг почти не читавший и не только ничего не понимавший в произведениях тех, кого так любил, но и не пытавшийся понять. Свое бескорыстное благоговение перед „художественным“ он передал по наследству всем своим детям. Они не мыслили себе никакой другой карьеры, кроме карьеры поэта, писателя, художника.

Детей у него было пятеро – Ида, Фредерика, Лев, Ольга и Рахиль. Две старшие дочери, Ида и Фредерика, помогали отцу проявлять фотографии и, кроме того, писали стихи. С осени 1919 года они занимались в Литературной студии Дома искусств, в семинаре у Гумилева.

Я уже рассказывал, что весной 1921 года Гумилев, великий организатор, создал при „Цехе поэтов“ нечто вроде молодежной организации – „Звучащую раковину“, членами которой стали участники его семинара. После смерти Гумилева члены „Звучащей раковины“ начали собираться на квартире у Наппельбаумов – каждый понедельник. На эти собрания неизменно приходили все члены „Цеха поэтов“.