Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

Поэт, прозаик, переводчик. Сборники стихотворений «Аэропланные поэзы. Нервник 1. Кровь первая» (СПб., 1912), «Жонглеры-нервы» (СПб., 1913); поэтические листовки «Глагол Родителя Мироздания. Негодяям и мерзавцам» (Пг., 1916), «Проэмий Родителя мироздания. Идиотам и кретинам» (Пг., 1916), «Исход Родителя Мироздания» (Пг., 1917), «Паррезия Родителя Мироздания» (Пг., 1917), «Анафема Родителя Мироздания» (Пг., 1922) и др. Сборник рассказов «Окровавленная лестница» (Пг., 1920). Книга «Третье Рождество великого мирового поэта Титанизма Великой Социальной Революции Константина Олимпова, Родителя Мироздания» (Пг., 1922). Сын поэта К. Фофанова.

«Попалось ему в 1910 (кажется) году в газете слово „футурист“ – речь шла об итальянцах. Понравилось. „Что ж, – думаю, – Игорь (Северянин) восемь лет пишет; я тоже немало. Никто внимания не обращает. Надо что-нибудь попробовать“. Прихожу к отцу [К. Фофанов. – Сост.]: „Папа, мы решили вселенскую школу основать – тебя предтечей…“

Папа закричал: „Не смей! Меня в «Новом времени» печатать не будут! Вот когда умру, тогда делайте что хотите“.

И действительно, Вселенский Эгофутуризм был декларирован только в 1911–1912 годах, после смерти Фофанова» (Л. Гинзбург. Человек за письменным столом).

«В „Собаке“, а чаще до нее, то есть на открытых лекциях, выступал иной раз и страшный, с белокурыми растрепанными волосами, творец неба, земли, бога, всей вселенной – Константин Олимпов. В нем была квинтэссенция „Эгофутуризма“. На моей лекции в Тенишевском он-то и в скором времени зарезавший себя другой эгофутурист – И. В. Игнатьев – заранее подготовили скандал, придя в зал с нарочно купленной в Гостином дворе подушкой, изображающей кошку. Когда я заговорил о Мандельштаме – с криком „мраморная муха“ эгофутуристы бросили эту кошку… в меня – но промахнулись.

В зале находился пристав. Он объявил перерыв, которым и воспользовались для того, чтобы увести нарушителей порядка в коридор и на лестницу. Оба были привлечены к мировому судье…» (В. Пяст. Встречи).

«Он был среднего роста, худощав, в осеннем пальто и сильно помятой фетровой шляпе, из-под которой выбивались пряди белесых, цвета соломы, волос.

Небесно-голубые глаза смотрели в пространство.

Мы поднялись в квартиру. Она состояла из двух необитаемых комнат и обитаемой кухни. Одна комната была открыта и завалена всяким хламом: дверными ручками, гвоздями, мешками, рогожами – и предназначалась любезным хозяином для воров. Вторая комната всегда запиралась и служила мемориальным музеем. В ней были аккуратно развешаны портреты отца-поэта, все под стеклом и в рамах, стоял шкаф, наполненный до отказа отцовскими рукописями, отцовский письменный стол с гипсовой маской поэта, стояла потрепанная мягкая мебель. А жил Олимпов в маленькой кухне, в которой плита хоть изредка, но топилась. Там стояли его кровать, стол и два стула.

…Потом он читал.

Читал он замечательно, красиво и вдохновенно, несколько нараспев. Особенно хорошо у него звучали отцовские стихи. Он страстно любил отца, считая его великим поэтом.

…Человек несомненно странный, очень одаренный, но изломанный, Олимпов, когда его узнавали поближе, производил на всех прекрасное впечатление. Он был поистине не от мира сего и, как все люди этой породы, был исключительно честен и чист.

Стихи свои он подписывал всегда так: „великий мировой поэт Константин Олимпов“.

Иногда добавлял: „родитель мироздания“.

…Олимпов был самым любимым из детей Фофанова, к тому же единственным, сохранившим с ним сходство: у него были такие же голубые глаза, тоже слегка безумные, такие же соломенные волосы, кроме того, у него был такой же нервный и неразборчивый почерк.

Олимпов считал, что, поскольку у него на руках хранится весь огромный, изданный и неизданный фонд отцовских рукописей, он не может и не должен подписываться отцовским именем и писать лирические стихи. Он придумал поэтому себе псевдоним „Олимпов“ и, переломив себя, писал стихи, совершенно отвлеченные, потусторонние, на тему о мироздании, никак и ничем не похожие на стихи отца.

Но в нем жила душа подлинного поэта, и вот, изредка, настоящие стихи прорывались.