Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

«Двое моих приятелей снимали двухэтажный флигель, нечто вроде студии… В рождественский сочельник 1907 года устроили они у себя маскарад… Часов в шесть утра, когда я возвращался домой, было еще темно. Шла метель. Занесенный снегом извозчик привез меня домой, в Николо-Песковский переулок, и я лег спать. Проснулся я во втором часу дня. Горничная Дуняша подала мне чай и сообщила, что какая-то барышня дожидается меня на кухне с семи часов утра. Столь ранний визит в первый день Рождества меня удивил.

– Почему же вы не сказали ей, чтобы она пришла завтра?

– Я сказала. Они говорят, что хотят вас дождаться.

– Но почему же вы ее не провели в гостиную?

– Они не хотят. Пришли с черного хода да так и сидят на кухне.

Я выпил чаю, оделся и вышел в кухню. Там сидело на табурете какое-то существо в черном ватном пальто, набитом как кучерская шуба. Барашковая приплюснутая шапочка была покрыта огромным серым платком, который, перекрещиваясь на груди, сзади связан был в толстый узел. Поверх платка, на шнуре, висела барашковая муфточка бочонком. При моем появлении существо не пошевельнулось. Оно продолжало сидеть, растопырив руки в черных вязаных перчатках и тяжело упершись в пол резиновыми галошами, доходившими ему почти до колен. Снег, принесенный на этих галошах, растаял посреди кухни широкой лужей.

– Что вам угодно? – спросил я.

Не вставая и не поворачивая головы, существо пропищало:

– Я Мария Папер.

Такого пискливого голоса я отродясь не слышал и никогда не услышу более. Право же, он был разве только немного погуще комариного жужжания.

– Я Мария Папер. Я вам прочитаю мои стихи.

Насилу мне удалось убедить ее снять галоши. Шубы она не сняла и платка не развязала. Мы прошли в кабинет. Едва усевшись, она выхватила из муфты две клеенчатые тетради и начала читать. Личико у нее было крошечное и розовое – не то младенческое, не то старушечье. Между выпуклыми румяными щечками круглой клюковкой торчал красный носик. Круглые карие глазки не смотрели ни на меня, ни в тетрадку: меня она как бы не видела, а стихи знала наизусть. Она лопотала их с такой быстротой и так пищала, что я ничего не мог понять. К стыду моему, должен признаться, что вся эта сцена доставляла мне удовольствие. Мне было всего двадцать лет, я успел напечатать с десяток очень плохих стихотворений, и мне весьма льстило, что некая молодая поэтесса пришла ко мне, чтобы услышать мое авторитетное мнение.

…Наконец я все-таки понял, что слушаю не стихи, а писк. Я попросил ее оставить тетрадки дня на два. Она ушла, я тотчас принялся читать. Стихи оказались разительной чепухой, выраженной, однако, по всем правилам стихотворства, разнообразными размерами, сложными строфами, с метафорами и другими риторическими фигурами. Единственная их тема была любовная, самые прямые эротические картины и образы так и сыпались друг за другом, причем очевидно было, что все это писано понаслышке. Неудивительно, что всего наивнее оказался обширный отдел, посвященный всяческим „извращенностям“.

Через два дня Мария Папер явилась снова. Я сказал ей, что стихи плохи. Она ответила безучастным голосом:

– Я написала другие.

И вынула еще две тетрадки.

– Когда ж это вы написали?

– Не знаю. Вчера, сегодня.

– Сколько же стихотворений вы пишете в день?

– Я не знаю. Вчера написала двадцать.

Я спросил, зачем она пишет о том, чего не знает и чегоне было. Она долго молчала, потом выпалила, потупившись:

– Но ведь я только об этом и думаю.

На мою суровую критику не возразила она ничего. Ушла молча.

…Оказалось – она взяла список сотрудников какого-то журнала и обходит всех по алфавиту.

…Действительно, постепенно обошла она чуть ли не всех писателей – везде побывала со своими стихами и галошами, которые носила и в ненастье, и в вёдро, и в зной, и в стужу. Через несколько месяцев стала она в своем роде знаменитостью. У очень плохих стихов есть странное свойство: то и дело случается, что их самые патетические пассажи, помимо авторской воли, приобретают забавный и чаще всего не совсем пристойный смысл. Так было и со стихами Папер. Вся поэтическая Москва знала наизусть ее четверостишие, приводимое и Мариной Цветаевой:

Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струей желанного
Вечный мрамор орошу.

Люди мягкотелые или лживые ее обнадеживали. Другие советовали бросить. Она с одинаковым безразличием пропускала мимо ушей и то, и другое – и писала, писала, писала. Но она была вовсе не графоманка. Она была непрестанно обуреваема самыми поэтическими чувствами, и стихи ей звучали откуда-то, словно голоса ангелов, – вся беда в том, что это были какие-то очень глупые ангелы или насмешники» (В. Ходасевич. Некрополь).

ПАРНАХ Валентин Яковлевич

наст. фам. Парнох;

15(27).7.1891 – 29.1.1951