«Однажды я был вызван отцом из моей комнаты вниз в музей. Там я был представлен сидевшей в кресле „тете“. Думаю, что мое смущение не могло не отразиться тогда на моем лице. „Тетя“ более походила на дядю. Вся в черном, в черной шляпе, с густыми черными бровями и весьма заметными усами, она походила на огромную нахохлившуюся галку. А когда она заговорила, то я просто открыл рот от удивления – она говорила хриплым густым басом. Мой отец и остальные присутствующие оказывали ей знаки большого внимания. Через некоторое время кто-то сел за рояль, а „тетя“ запела. Что она пела и как пела, я не помню, но на всю жизнь в моих ушах остался звук этого несравненного женского бархатистого баса, которым обладала никем не превзойденная Варя Панина» (
«Я до сих пор не могу забыть отдельного кабинета „Яра“, где я слушал Варю Панину, – просторный, неуклюжий, с такими же просторными и неуклюжими диванами, тускло освещенный, потертый.
Панина вошла в кабинет, поздоровавшись со всеми за руку, с той тряской манерой пожатия сверху вниз, которая, в общем, характерна для малокультурных людей и мужеподобных женщин. Панина была в широкой, очень просторной, вроде пиджака, кофте странного какого-то цвета. Корсета она не носила, да и вообще в наружности своей – не без расчета, быть может, – подчеркивала пожилой свой возраст и мужскую ухватку. Сев на стул посреди комнаты, она сейчас же закурила. Папиросы у нее были толстые-претолстые, папиросы „пушка“, и курила она беспрерывно, несмотря на заметную одышку.
Она пела много, очень много… Желтоватый свет тусклых огней, клубы дыма, стелющиеся в воздухе наверху под потолком, и все, кто тут были, все эти столь разные, столь непохожие друг на друга люди, раскинувшиеся в истомных, жаждущих, внимательных позах и ловившие звуки каждый по-своему, сообразно строю души своей и воспоминаниям пережитого, но все со сладкой тоской, с жаждой страдания… Она пела голосом почти грубым, напоминавшим бас, совершенно не женским по тембру, но с чисто женскими, удивительными по остроте своей интонациями. Какие-то смутные образы рождались из ее песен и щемили душу. Грусть в ее песнях была бесконечная, безысходная… Что она пела? Не все ли равно?» (
«В 900-х годах Лев Николаевич [Толстой. –
ПАНТЮХОВ Михаил Иванович
«Начинающий беллетрист – студент М. Пантюхов, тоже трагически погибший [умер в психиатрической больнице. –
«К особой чести г. Пантюхова служит отсутствие в его повести титанических ужасов и мировых тайн, рассчитанных на пугливого читателя. Повесть эта ценна как художественная исповедь, как дневник нового человека, пережившего вечные впечатления и сумевшего записать их без рисовки перед самим собой. По форме „Тишина и старик“ напоминает иными местами „Возврат“ Андрея Белого, но это только кажущееся сходство. Если творчество Белого можно сравнить с открытым светлым дворцом среди цветущего луга, то творчество г. Пантюхова уподобляется сумрачному туннелю, прорытому в недрах гигантского города. Г. Пантюхов как писатель субъективен в чрезвычайной степени; он может говорить только о сумерках собственной души, а прямым следствием такого обособления является резкая однобокость миросозерцания. В иных местах повести чувствуется настойчивость помешанного, готового закричать от ужаса…Язык г. Пантюхова монотонен и сероват; на нем чувствуется налет петербургского тумана. Во всяком случае он правилен и своеобразен, а это – достоинство» (
ПАПЕР Мария Яковлевна