Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

«Этот человек был типичным петербуржцем по отсутствию каких-то „даров природы“, в смысле крепости, дородности и простого здоровья, но он был изящен в своей щуплости. По лицу пробегал все время какой-то тик, хотя ведь он был очень молод! Когда это он успел „тиков“ набраться?» (В. Милашевский. Тогда, в Петербурге, в Петрограде).

«На стуле вертится хлыщеватый молодой человек ультрапетербургского вида. Он играет моноклем, слишком непринужденно закладывает ногу за ногу, слишком рассеянно щурится. Ежесекундно его лицо подергивается тиком. Говорит он в нос, цедит слова, картавит и пришепетывает. Это столп „Аполлона“ Н. Н. Пунин, художественный критик и поэт. Он каждую фразу, начиная по-русски, кончает по-французски, или наоборот.

– Приятно, – признается он, – что в „Аполлоне“ сотрудничают более или менее люди нашего круга. В других редакциях приходится здороваться за руку черт знает с кем…

Увы, несколько лет спустя Пунину пришлось часто испытывать эту неприятность: он стал комиссаром Отдела изобразительных искусств.

Соответственно с обычаями нового „нашего круга“ тогда изменилась и внешность Пунина: полушубок, пенсне, бородка, „вдумчиво-суровый“ взгляд.

…Дымя египетской папиросой, благоухая „Герленом“, будущий страдалец за народ читает стихи. Они посвящены императрице Феодоре. В стихах говорится о том, как он, Пунин, „ласкал бы“ Феодору, если бы века не разделяли их бессмертной страсти. Стихи звонкие. В том, что византийская императрица была бы в восторге, элегантный автор не сомневается. Все дело в „веках“» (Г. Иванов. Из воспоминаний).

«В среде художников он пользовался огромным авторитетом. Художники высоко ценили в нем то, что называется „глазом“ – умение видеть и понимать искусство; художников поражала проницательность и меткость его критических суждений. А многим из тогдашней искусствоведческой молодежи, и мне в том числе, Пунин с его быстрым и гибким умом, мастерством художественного анализа и ораторским дарованием казался недосягаемым образцом настоящего большого искусствоведа» (В. Петров. Книга воспоминаний).

ПЯСТ Владимир Алексеевич

наст. фам. Омельянович-Павленко-Пестовский;

19.6(1.7).1886 – 19.11.1940

Поэт, прозаик, переводчик (Рабле, Золя и др.), мемуарист. Стихотворные сборники «Ограда» (М., 1909), «Поэма в нонах» (М., 1911), «Львиная пасть. Вторая книга лирики» (Пг.; М., 1922), «Третья книга лирики» (Берлин; Пг.; М., 1922). Книга воспоминаний «Встречи» (Л., 1929). Учебник «Современное стиховедение» (Л., 1931).

«Это был молодой человек, немножко похожий на Гоголя, темноволосый и голубоглазый, как украинцы…Я вспоминаю Пестовского как типичного „мечтателя“, как таких обычно называли раньше. Овальное лицо, по цвету напоминавшее слоновую кость, чистая, бледная кожа, высокий, весьма благородной формы лоб, черные волосы. Отсутствующий взгляд мечтательных глаз, обращенный куда-то вдаль. Слабое, почти неохотное рукопожатие. Говорил он тихо и неясно, не заканчивая фразы или проглатывая ее конец. Он и не слушал того, что ему говорили, и не отвечал говорящему» (К. Смирнова).

«Водянисто-белое, неподвижное лицо. Голова откинута назад, глаза полузакрыты. Черты этого лица тонки, правильны, скорее привлекательны, только что-то мертвенное в них есть. Какая-то прозрачная неподвижность, как в музее восковых фигур. И движения тоже странно связанные, медленно-рассчитанные, плавно-механические, как у автомата. Вот он входит в какое-нибудь собрание медленным, твердым, размеренным шагом. Останавливается. Кланяется кому-нибудь, кому-нибудь пожимает руку. Достает папиросы, стучит мундштуком о коробку, закуривает. Делает, словом, все то, что делают другие, окружающие его, – и каждым поворотом головы, каждым движением руки среди этих окружающих – кто бы они ни были – неуловимо и явно отличается.

Не лицо, а парафиновая маска, прозрачная, неподвижная. Но вот она вдруг приходит в движение. Дергаются углы рта, за ними щеки, сводит сутулые плечи мгновенная судорога, пробегает по коленям, чуть шевеля складки широких в крупную шотландскую клетку штанов, и, наконец, ступни тяжелых ног неловко и грузно переступают на месте и застывают. Как будто какая-то волна, как молния по громоотводу, пронизала этого человека и ушла в землю. И снова он стоит, неподвижный, старомодно-живописный, переменно-вежливый, откинув голову, полузакрыв глаза, и горбинка на его правильном, тонком носу матово просвечивает, как восковая… Но если в такую минуту заглянуть ему в глаза – можно испугаться: такая ледяная тоска в этих мутно-голубых, полузакрытых, полубезумных глазах.