Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

Жил он – в центре, в крошечной квартирушке, набитой книгами и украшенной, как бомбоньерочка, вышивками из Абрамцева; скучающе поднимался на верхний этаж: отбыть службу, о которой он не любил говорить, живя связями с рядом ученых обществ; казалось странным, что яркий эрудит – не профессор; отбывал служебную повинность ради хлеба, освобождал себя от повинности: подпирать устои; в рое профессоров Г. А. Рачинский мелькал яркостью стремлений и жестов с подергом, являя контраст с седоватой бородкой, с профессорскими золотыми очками.

…Ходил по Москве парадоксом; староколенный москвич с „традициями“ сороковых годов, рукоплескал всему смелому, уныривая из быта, с которым видимость створяла его; чтимый профессорами, им зашибал носы озорным духом. То, чем пленял нас, его умаляло в быту, где исконно вращался он; котировали его остроумцем; он импонировал фонтанами текстов; на всех языках.

Не ценили способность тонко вникать, понимать, а ценили – личину его, эрудицию, которая в нас вызывала протест, когда он наш жест, рвущий с компромиссами, утоплял в цитатах. Но архаичность Рачинского эквивалентна дерзости его принятия нас [символистов. – Сост.]» (Андрей Белый. Начало века).

«Председательствовал обыкновенно по-гимназически остриженный бобриком, пунцоволицый, одутловатый Григорий Алексеевич Рачинский, милый, талантливый барин-говорун, широко, но по-дилетантски начитанный „знаток“ богословских и философских вопросов. Боязнь друзей, что „Рачинский будет бесконечно говорить“, создала Григорию Алексеевичу славу незаменимого председателя: по заведенному обычаю, председателю полагалось лишь заключительное слово. Свое принципиально примирительное резюме Григорий Алексеевич всегда произносил с одинаковым подъемом, но не всегда с одинаковым талантом. Нередко он бывал по-настоящему блестящ, но иногда весьма неясен. Зависело это от состояния его нервной системы, которую он временами уезжал подкреплять в деревню» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).

«Изумительная фигура старой Москвы: дымя папиросой, захлебываясь, целыми страницами гремел по-славянски из Ветхого завета, перебивал себя немецкими строфами Гете, и вдруг размашисто перекрестясь, перебивал Гете великолепными стихирами (знал службы назубок), и все заканчивал таинственным, на ухо, сообщением из оккультных кругов – тоже ему близких. Подлинно верующий, подлинно ученый, и, что важнее, вправду умный, он все же был каким-то шекспировским шутом во славу Божию – горсткой соли в пресном московском кругу. И за соль, и за знания, и за детскую веру его любили» (Е. Герцык. Воспоминания).

РЕБИКОВ Владимир Иванович

19(31)(?).5.1866 – 4.8.1920

Композитор. В 1898–1901 участвовал в организации первого в истории русской музыки официального творческого объединения «Общество русских композиторов». Основатель Одесского и Кишиневского отделений Русского музыкального общества. Посещал литературно-художественные вечера в доме В. Брюсова. Автор романсов на стихи русских символистов, мелодекламаций, хоров, сюит для оркестра, опер «В грозу» (1893), «Елка» (1900), «Бездна» (1907), литературной поэмы «Альфа и Омега» (1911) и др. Писал также музыку для детей и школьного пения.

«Ребиков говорит сперва с воодушевлением, потом срывается в брюзжащий усталый тон, но не умолкает ни на минуту. У него фигура и лицо немного опустившегося франта. Длинный череп. Лысый. Длинная прядь волос зачесана с затылка на лоб, так что острием разделяет его посередине. Габсбургская челюсть и тонкий вырождающийся подбородок. Тонкие усы остриями вверх. Пенсне. Белый полосатый костюм.

– Художник не должен только жиреть. Надо быть несчастным. Хорошо влюбляться, но только без успеха. Если бы я был красивой женщиной, я бы в себя влюблял всех гениальных художников, а потом предлагал бы им револьвер: вот, пожалуйста, стреляйся, милый друг. Только в ногу. Впрочем, куда хочешь, только не в голову и не так, чтобы умереть. Всегда надо в себя смотреть – что там, не заржавело ли что из чувств. А я, кажется, давно не ревновал. Ну так надо приревновать. А то начнешь писать. Надо ноты такого-то чувства. Ан, его-то и нет» (М. Волошин. Дневник. 7 августа 1909).