Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

«Сейчас, по прошествии долгого времени, я могу чистосердечно сознаться, что Ростиславов гораздо более изощренно и тонко чувствовал художников, чем я (кстати, довольно отсталый в этом смысле). Ростиславов писал что хотел. Он писал довольно злобно, но эта злость проистекала из очень искреннего, горячего и светлого оптимизма и энтузиазма. Несмотря на гораздо более выгодные условия, он не оставлял до конца сотрудничества в журнале [„Театр и искусство“. – Сост.] и нежно любил его. Он вообще был до грусти беспомощный и жалкий рисовальщик-иллюстратор. Я помещал его рисунки с болью в сердце – до того они были убоги и примитивны (он рисовал портреты всегда в профиль, как начинающий гимназист), но не хватало духу огорчать его. Он писал свои критические статьи и монографии в ожидании, как был убежден, того счастливого момента, когда его картина нашумит и прославится на весь мир. Было что-то печально-забавное в том, что, резко проповедуя новизну и смелость в живописи, он сам рисовал с опозданием на полстолетия, в манере Агина, что ли, и был робок, пуглив и застенчив в своих собственных рисунках. В начале революции он уехал в свой родной город, Калугу, где и умер, едва ли не от голодного истощения» (А. Кугель. Листья с дерева).

РОСТОВЦЕВ Михаил Иванович

28.10(9.11), по другим сведениям 29.10(10.11).1870 – 20.10.1952

Историк, археолог. Профессор Петербургского университета (с 1901). Академик Российской Академии наук (1917). Работы преимущественно по проблемам социально-экономической истории эллинизма и Римской империи, а также по древней истории Юга России, в том числе «Эллинистическо-римский архитектурный пейзаж» (СПб., 1908), «Рождение Римской империи» (Пг., 1918). С 1918 – за границей.

«Внешность Ростовцева не могла содействовать популярности. Она была лишена всего профессорского. Небольшой, коренастый, с широким лицом, без бороды, подстриженный бобриком, какой-то „серенький“. Однако умное, энергичное лицо привлекало внимание. Я слушал его курс „Рождение Принципата“. Михаил Иванович начинал медленно, глухим голосом, но постепенно темп ускорялся, а к середине лекции Ростовцев гремел на всю аудиторию так, что я предпочитал сидеть в задних рядах. Михаил Иванович давал блестящий по выразительности и глубокий по существу анализ боровшихся исторических сил. Он весьма ограниченно трактовал роль отдельной исторической личности. Однако его портреты исторических деятелей Рима были так же выпуклы, как рельефы их голов на римских монетах, так же психологически раскрыты, как римские бюсты. Ростовцев показывал историческую личность в ее действиях, он хотел избегать психоанализа и, в особенности, нравственных оценок. Однако горячий темперамент Ростовцева заставлял его забывать завет Тацита: „Sine ira et studio“ [лат. без гнева и пристрастия. – Сост.]. Он пылал гневом, повествуя о ненавистном ему Августе Октавиане, умном, трезвом, расчетливом, холодном, совершенно беспринципном молодом человеке – „революционере“ в юности, превратившемся в консерватора и ханжу. Ростовцев употреблял бранные слова, стучал кулаками – это был не ученый на кафедре, а политический оратор на трибуне. Несмотря на этот „гнев“ и „пристрастие“, Михаил Иванович оставался историком-реалистом. И его построение оправдывало, делало убедительной его оценку. „Минувшее“ проходило перед нами „событий пóлно, волнуяся как море-океан“, оно ни на минуту не становилось „спокойным“ и „безмолвным“. Речь Ростовцева была образна. Так, характеризуя республиканца Секста Помпея, вся сила которого была сосредоточена во флоте, Ростовцев определил его: „бог Нептун в голубом плаще“.

Иным становился Ростовцев на занятиях в семинариях. Сосредоточенный, спокойный, он вел их тихим голосом. Он надевал очки, и они меняли его облик. Казалось, еще пристальнее всматривался он в ткань Клио, словно перед ним стоял микроскоп. Студенты разбирали египетские папирусы александрийского периода. Каждая ничтожная деталь давала ему материал для превосходных комментариев.