Серебряный век в нашем доме

Она умела играть вторые роли, когда игра того стоила: мой отец вспоминал, что в присутствии Осипа Эмильевича “Наденька сидела смирно и помалкивала”. Но когда пришла пора, она выступила на авансцену с присущей ей безоглядной решительностью. “Наденька произвела себя во вдовы”, – заметил по этому поводу мой отец.

Надежда Мандельштам писателем была по призванию, а хранителем по долгу, по обязанности – еще одно насилие над личностью, на которое обрекло ее уродливое время. Она стала писателем, автором незаурядных книг, как скоро смогла сбросить тяжкую ношу долга – необходимость держать в памяти и в списках полное собрание сочинений своего покойного мужа. Она была их единственной законной владелицей, но в королевстве, полученном в наследство, претендовала на роль абсолютного монарха. Не попробовать ли нам ввести парламент и взять на себя его функции?.. Не без трепета решаюсь произнести крамольные слова: склоняя голову перед подвигом вдовы-хранительницы, подумаем о качестве хранения.

Корпус, о котором идет речь, несет информацию не только о дополнениях и исправлениях “архивного” и “мнемонического” происхождения, но и о попытках редактуры, о выборе – без оговорок и объяснений – окончательного варианта текстов, о формировании “книг” и “циклов”.

Не наше дело раздавать награды и выставлять отметки по поведению, не нам рассуждать о том, кто и на что имел право – ибо мы-то уж точно не имеем права об этом судить. Наша забота – отличать волю и выбор поэта от воли и выбора его вдовы, а достоверную правку – от произвольной. Для этого у нас есть инструмент: наше ремесло, азбука литературоведения. Каждый спорный случай, каждое исправление следует анализировать в контексте поэтики Осипа Мандельштама данного периода – думается, это наиболее надежный способ если не обрести истину, то хоть приблизиться к ней.

Дело не только в том, что Осип Мандельштам, пользуясь выражением Анны Ахматовой, обошелся без изобретения Гутенберга; что стихи его бесконтрольно распространялись в списках; что автографы погибли в недрах Лубянки, были сожжены в минуту опасности или слабости хранителями, отобраны при обысках у читателей и почитателей, что каждый из переписчиков мог ошибиться, а то и “улучшить” текст на свой вкус – такова судьба народных песен и былин… Осип Мандельштам – самый многовариантный поэт в истории русской словесности – тому свидетельство его “двойчатки” и “тройчатки” и то, что он сам читал свои стихи в разных редакциях. Многовариантность – часть его поэтики, принципиальное открытие Осипа Мандельштама. Он возвел в закон право черновика на самостоятельную жизнь – новшество революционного масштаба. Он закрепил право поэта не ограничивать работу воображения и развитие образа одним-единственным вариантом, право идти по разным дорогам, возвращаясь к исходной точке, строить различные здания из одних и тех же кирпичей – независимо существующие стихотворения, в которых повторяются слова, строки, целые строфы.

Думается, это новшество явилось частным проявлением более общего: принципиально нового отношения к читателю.

То, что Осип Мандельштам оказался в последние годы жизни поэтом непечатаемым, дало ему преимущество – и немаловажное: между ним и читателем не было посредника. Ни один редактор, ни один издатель не решился бы на публикацию “двойчаток” и “тройчаток” как самостоятельных произведений – в то время даже квалифицированные читатели воспринимали их с трудом (Надежда Яковлевна вспоминает, что не признавали “двойчаток” и “тройчаток” и такие знатоки поэзии, поклонники Мандельштама, как Сергей Бернштейн и мой отец). Оторванность от реального читателя, свобода от редактора и цензора вызвали к жизни некий идеальный образ идеального читателя (земным воплощением его была Наташа Штемпель), разговор с которым велся на равных, который был способен на со-творчество. Такому читателю адресованы множественные варианты – ему предоставлено право выбора и дарована честь заглянуть в творческую лабораторию поэта. К такому читателю обращена поэзия Мандельштама, такому читателю ничего не следует растолковывать и объяснять – пусть сам ищет и сам обрящет. Диалог с таким читателем – бесконечен.

Стихи Осипа Мандельштама трудны для восприятия и потому – неисчерпаемы. Мандельштама можно читать всю жизнь, знать наизусть – и постоянно находить новые смыслы, иные толкования давно известных строк. В конце концов, это оправдано и с точки зрения законов языка: если одно слово может иметь множество значений, распознаваемых нами в контексте речи, то почему бы и стихотворению не существовать в разных ипостасях, понимаемых в контексте поэтики автора?