Серебряный век в нашем доме

Первая – назовем ее “Архивной” – сложилась из тех материалов, которые вернулись к Н.Я. Мандельштам уже после того, как список был передан Сергею Бернштейну, а потом поселился в нашем доме. Для анализа эта группа – самая легкая. Ее составило прежде всего то, что пришло из “Наташиной книги” и текстов, сохраненных Н.Е. Штемпель.

Мы видим, что появлялись они не одновременно, а, по крайней мере, в два этапа, что последними пришли стихи, обращенные к самой Наталье Евгеньевне. Они записаны от руки Надеждой Яковлевной на двух листках, вырванных из школьной тетради в линейку, и лежат не в основном тексте, а в дополнениях, отдельной бумажной папочке, на которой рукою моего отца сделана помета “Писать” (т. е. перепечатать на машинке). На полях стихотворения “Клейкой клятвой пахнут почки…” (здесь сохранено название “Наташа” и дан вариант “пахнут почки”) – его же приписка: “Эти 2 (т. е. “Наташа” и “К пустой земле невольно припадая…” – С.Б.) перед «Как по улицам Киева-Вия…»”. Снабжены они и номерами: “К пустой земле невольно припадая…” помечен номером 65, “Наташа” – 66, а “Как по улицам Киева-Вия…” значится в основном тексте под номером 67. Следовательно, к моменту появления этих двух стихотворений остальные были уже перепечатаны и расположены в правильном порядке.

Есть у нас и сведения о том, почему одно из них попало в СИ позднее остальных: о том рассказала Наталья Евгеньевна Штемпель в примечаниях к фотоальбому “Осип Эмильевич Мандельштам в Воронеже (июнь 1934 – май 1937)”, в 1947 году Надежда Яковлевна оставила у нее “оба автографа стихотворения «К пустой земле невольно припадая…»”. В тот приезд Надежда Яковлевна даже не стала их читать (Осип Эмильевич только говорил ей о существовании этих стихов, но не читал)[151]. Однако они появились в СИ задолго до того, как работа над корпусом была завершена. Под номером стихотворения сохранилось указание, что его следует поместить во второй Воронежский раздел – значит, это делалось прежде, чем возникло понятие третьего раздела.

Куда труднее работать со второй группой – назовем ее “мнемонической”. Она представляет особый интерес и, пожалуй, самая ценная.

История русской литературы не устанет благословлять прекрасную память Надежды Мандельштам: помнить наизусть стихи мужа она была вынуждена в течение многих лет – это было и долгом, и работой, и смыслом жизни. Благословим заодно и нелюбовь Осипа Мандельштама к работе с бумагой и ручкой – поэт предпочитал “шевелящиеся губы” грубым письменным принадлежностям. Записывать и переписывать приходилось его жене, а она это делала столь часто, – ради распространения и для сохранения – что запоминала не только стихи, но и прозу. Грешно сказать, но и отсутствие пишущей машинки оказалось в этом случае во благо. Но память прихотлива и не всегда подчиняется нашему контролю. Память недостаточно избирательна, она не признает вычеркиваний, окончательные и промежуточные варианты стихов сосуществуют в ней на равных правах. Надежда Мандельштам сознавала эту опасность: “Когда я записываю стихи, – говорила она, – мне мешает моя память. О.М. часто сам разно читал свои стихи – в чтении появлялись варианты. Они нередко запечатлевались в памяти. Но не всегда известно, какой вариант бы взял О.М., если бы делал сам свою книгу”[152]. Поэтому “мнемоническая” группа поправок, при всей ее несомненной ценности, требует к себе критического отношения и пристального анализа каждого отдельного случая.

Еще больше проблем порождает третья группа – ей даже название подобрать не так легко. Может быть, тут подошло бы слово “творческая”, или даже “редакторская”, что, к сожалению, всего точнее.

Здесь придется сделать отступление.

Надежда Мандельштам была замечательной личностью – сильной, яркой, смелой и своевольной. Своеволие – едва ли не ключевое слово для такого характера. Может быть, его доминанта.

Своеволие в годы советской власти было чертой редкой и драгоценной, а с точки зрения начальства – непростительной. Свое-волие, проявление своей воли, воли личности в эпоху тотального господства толпы, прятавшейся под эвфемизмом “коллектив”, почиталось чуть ли не государственным преступлением. В уничтожении граждан государством, казалось бы, не было логики, но одно правило, общее для всех слоев и групп общества, соблюдалось неукоснительно: личность, сознающая свою самодовлеющую ценность, свое право мыслить, проявляющая свою волю, – была обречена.