Серебряный век в нашем доме

1957 год мы считаем началом новой эры. Свобода! Весна! Где нам, молокососам, догадаться, что это всего лишь оттепель перед новыми холодами? Мы не в силах мирно сидеть подле елочки, мы всю ночь большой компанией носимся по московским улицам и, пугая редких прохожих, в десять глоток декламируем еще недавно запрещенные стихи. Мы врываемся в квартиры знакомых, не задумываясь, ждут ли нас там или нет. Мы восторженно повторяем имена тех, кто вернулся – из лагеря, из тюрьмы. Я все время слышу – и сама повторяю – имя Константина Богатырева, но предчувствия не тревожат меня, а ведь меньше месяца осталось до нашей с ним встречи и меньше года – до дня, когда эта фамилия станет моей.

1961 год. Теперь мы – семейные люди, Новый год встречаем дома – пусть приходят к нам. Приходят знакомые, приводят незнакомых. Милая девушка с новогодним именем Елка пришла с другом – смуглым, узкоглазым, молчаливым. Он почти не принимал участия в общем веселии, и лишь к утру, когда все выдохлись и утихомирились, стал негромко, словно себе самому рассказывать о том, что происходит в комнате. Завороженные и обалдевшие, мы вдруг увидели себя со стороны, в ином измерении, вплетенными в картину мира и космоса, мельчайшими и в то же время значительными.

– Как его зовут? – шепотом спрашиваю у Елочки, когда импровизация обрывается столь же внезапно, как началась.

– Генка, – отвечает она беспечно. – Генка Айги.

Год 1966-й начался розыгрышем: какой-то шутник позвонил и назвался Иосифом Бродским. Неудивительно, меня давно дразнят этим моим увлечением: я всем уши прожужжала, декламируя его стихи, привезенные из Питера, а двумя годами раньше прилежно распространяла сделанную Фридой Вигдоровой запись суда над ним. Чтобы не ударить в грязь лицом (пусть не воображает, что поверила!), беседу веду пренебрежительно, высокомерно, не без язвительности, и в той же манере приглашаю шутника на ужин.

В назначенный час у дверей раздается звонок и на пороге возникает высокий, рыжеволосый, румяный с мороза и, без сомнения, подлинный Иосиф Бродский! После того, что я утром ему наговорила, мне остается только одно: немедленно и бесповоротно провалиться сквозь землю. Это оказалось затруднительно: мы жили на пятом этаже.

Канун 1969 года. После вторжения советских танков в Прагу – по нашим надеждам они прошлись столь же тяжело и неотвратимо, как по чешским улицам – в Москве волна репрессий: аресты, обыски. Знакомые приносят нам на хранение пачки сам- и тамиздата, мы старательно распихиваем их, потом, когда прятать уже негде, с неизменным почтением отводим самое защищенное место драгоценному грузу: чемодану с бумагами Андрея Дмитриевича Сахарова, которые доверила нам Елена Боннэр.

На встречу 1980 года к нам едва поспел прямо из Шереметьево американец, профессор русской литературы – мы познакомились, когда он стажировался в Москве. Мельком взглянув, я огорчаюсь, что за два года он отрастил такой большой живот. Но он стремительно обретает былую стройность, прилюдно расстегнув штаны и вытащив из-за пояса, как кенгуру из сумки детеныша, только что вышедший в США альманах “Метрополь” и два последних номера “Континента” – рождественский подарок, таким способом пронесенный сквозь бдительный таможенный контроль.

…Пока я предаюсь воспоминаниям, перебирая разных времен новогодия, среди которых не было, похоже, ни одного безоблачного и уж точно ни одного легкого: ведь все – елку, подарки, угощение приходилось не покупать, а доставать (как я ненавидела это мерзкое слово и то, что оно тогда означало!), на обочине сознания брезжит вопрос: зачем? Не напрасно ли мы тратили столько сил и времени – во имя чего? Чтобы повеселиться несколько часов в неурочное ночное время? Да нет, разумеется.

Новый год для моего поколения в моей стране – это был не просто праздник – то был единственный неполитический праздник. Многое сошлось на нем. Ощущение преемственности: в отличие от 1 мая и 7 ноября Новый год справляли наши деды и прадеды. Ощущение причастности: Новый год отмечается – пусть в разные даты – всем земным шаром, что тоненькой ниточкой связывало нас с миром по ту сторону железного занавеса. Ощущение независимости: тут ничего не было от советской власти, этот праздник мы получили не из ее рук и проводить его могли как вздумается – без “торжественных собраний” накануне и “демонстраций трудящихся” с утра пораньше. Наконец, то был почти христианский праздник: он приходится как раз на полпути между католическим Рождеством и православным – недаром и елку, и подарки, и школьные каникулы в просторечии называли не новогодними, рождественскими…

Ладно, хватит старое ворошить! Пора елочку наряжать.

День воздушных шариков