Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Отъезд в Россию на пароходе «Николай Первый» Алексеев назовёт «изгнанием из рая». В Одессе, куда приходит пароход, они останавливаются у дяди Миши, младшего брата отца, полковника. Мальчика отталкивает отсутствие цивилизации: «В доме не имелось ни канализации, ни сливного механизма, а место для раздумий было из дерева с большими дырами, в которые я боялся упасть. Это был мой первый ужас перед невидимым и неизвестным». Дядя Миша видит в племяннике будущего военного и воспитание берёт в свои руки. После небольшой мальчишеской провинности (Александр укусил старшего брата за руку – тот не пускал его в дверь на веранду) у него требуют просить прощения, он упрямо твердит «не буду», и тогда ему говорит, очевидно, вспыльчивый дядя: «Если ты не попросишь прощения, то будешь выпорот денщиком». – «Я не буду просить прощения». Что же было дальше? «…Даже вспоминать об этом не хочу… и моё сопротивление было сломлено». Он, очевидно, попросил прощения, но не сразу, это стало сильным ударом по его болезненному самолюбию.

В детстве над Босфором никто так не посягал на его детскую свободу, хотя воспитание было строгим. «Однажды утром денщик своими сильными и добрыми руками осторожно меня поднял, посадил в седло и прокатил вдоль забора. Это было единственное счастливое воспоминание, которое осталось у меня от Одессы». То были «мрачные месяцы» его жизни. Мария Никандровна, не сторонница столь жёсткой армейской муштры, увещевает деверя: дети ещё малы для военной дисциплины, но это будет уже в Риге, куда скоро они переедут все вместе: Михаил Павлович, видимо, получил новое назначение[2].

Мария Никандровна ещё в Риге, куда они переехали вслед за дядей Мишей, продолжала носить глубокий траур: «чёрную вуаль открывала только во время еды, никуда не ездила и никого не принимала». Через год она сменила чёрное платье на фиолетовое. Дядя Миша стал мягче, и дети даже поговаривали, хорошо бы, чтобы они поженились. Но вдовец дядя Миша готовился к другой свадьбе. Они стали собираться к отъезду в Гатчину. Семилетний Александр в Риге впервые попал в кино и увидел: из проекционной кабины, от проектора, спрятанного за стеной, так объясняла детям немецкая гувернантка Паулина, идёт изображение на экран. И не только серая улица была на нём, но шёл сильный дождь, бегали люди, «дрыгали ногами», словом, двигались. Он углядел «стеклянную трубку, приделанную к стене, длиной с карандаш, но потолще… Я заключил, что трубка посылает изображение, как мы сами пускали солнечных зайцев. Хотя, перепутав следствие с причиной, я всё-таки предугадал эффект широкого экрана… в термометре». Так родился в нём будущий киноизобретатель.

Гатчина

1908-й – год, когда он окажется впервые в Петербурге у родственника матери, жившего в самой неприглядной части столицы государства Российского. Он не увидит того пленительно загадочного города, проникновенно воспетого Пушкиным («полночных стран краса и диво») и Блоком, Ахматовой и Мандельштамом, да и другими русскими поэтами и художниками. И нам, простым смертным, до сих пор кружащего голову. Он назовёт его «официальным». А увидит «Санкт-Петербург Достоевского», как объяснял впоследствии французам. Этот город «громоздился на каналах с застоявшейся водой и грязных речушках, окружавших кварталы и строения фантастические, закопчённые, редко – живописные и никогда не мытые». Взрослым он и вспомнит этот унылый, неприглядный Петербург в иллюстрациях к «Запискам из подполья» и в фильме «Нос». Пока они поселяются в Гатчине. Выбор этого небольшого городка под Петербургом неслучаен: муж сестры отца, Анны, командовал сторожевой казачьей сотней находившегося там гарнизона. Родня. Без помощи не оставит. Выбор оказался удачен. Ни много ни мало: на Всемирной выставке в Париже в 1900 году Гатчина признана самым благоустроенным из малых городов России. При Александре III, постоянно жившем в Павловском дворце, здесь проведён водопровод, канализация, построена электростанция. Появилось уличное электрическое освещение. Первое в Российской империи. Железная дорога построена ещё в середине XIX века. До границы Петербурга – всего шесть вёрст. Куприн, поселившийся в Гатчине на несколько лет в 1911 году, сказал восхищённо: «Самый прелестный уголок около Петербурга».

Тут мальчик и соприкоснулся с традиционной русской провинциальной жизнью. Гатчина для него была объята «тишиной, нарушавшейся время от времени криками розничного торговца следом за цоканьем копыт, шумом повозки, лаем собаки. Торговцы драли глотку каждый на особенный манер, зычно рекламируя свои товары: слышались летом выкрики мороженщика, молочника, продавцов сметаны, маленьких выборгских кренделей, английских хлебцев, русских бубликов… Продавцы мяса, продавцы рыбы несли свой живой товар в двух вёдрах, полных воды, подвешенных к коромыслу на плечах. Крики лудильщиков и точильщиков ножей».