Серебро морского песка

Один рыжебородый выходец из Москвы выбежал на балкон и пригласил к себе на чашку чая, когда мы проходили мимо. Из окна его квартиры, уставленной книжными полками, была хорошо видна арка взорванной синагоги "Хурва".

Позже Анна привезла нас в светский район Иерусалима, где с недавнего времени жила вместе со своим новым мужем, профессором медицины. Я на время позабыл, о чем просил у Стены плача, – то ли потому, что во мне продолжал звучать печальный зов той песни, то ли из-за моей ребячливой глупости, которая не научилась еще придавать значение мыслям, оформленным в оболочку слов.

Квартира была на первом этаже старого дома, который построили немецкие колонисты. Окна, улыбающиеся распахнутыми деревянными ставнями, выходили на клумбу, с кустами роз и бугенвиллий. Невысоко, мне показалось, прямо над крышей перекатывались колеса грозы.

– Бог сердится, – сказал профессор, наливая виски в широкие стаканы.

Его терзал сухой астматический кашель.

Сонечка поднялась, и я сосчитал восемь шажков в сторону вешалки, где она достала из своего серого и длинного пальто носовой платок.

Она побледнела и устала от долгих переходов, простуда еще шелестела, но пылающий камин и глоток виски до блеска прояснили ее взгляд, который гладил меня короткими и нежными прикосновениями.

Но ты, Леночка, была как будто рядом, холодная и почти безразличная, и я подумал, что когда приеду, то всё будет уже кончено между нами, ведь я теперь тоже не смогу любить тебя, как прежде.

– Ты женат? – спросил профессор, мудрый еврей из иерусалимской научной элиты.

Сонечка тихо высморкалась в коридоре.

– Женат, – произнес я, в то время как у меня во рту распускался аромат незнакомого алкоголя.

– Кто она?

– Медик.

– Очень еврейская профессия.

Моя жена русская, хотел сказать, но промолчал я. Разговор этот велся в присутствии Анны, которая переводила, поскольку иврита я не знал.

– Я болен, – сказал он. – Как жаль. Ведь у меня теперь есть Анна. – Профессор произнес эти слова по-русски, с акцентом.

Анна погладила ему руку.

– Не надо, – сказала она.

Старик тяжело поднялся и подал сухую ладонь.

– Говорите без меня. Пейте виски. Увидимся, даст бог.

Профессор двинулся, неся груз гиппократовой клятвы, и те, кому она предназначалась, стояли над его согбенной спиной с молчаливым желанием дать освобождение от обязательств почти прожитой жизни.

– Он польский еврей, – сказала Анна, когда профессор спустился вниз по лестнице, ведущей, как я предполагал, в кабинет. – Русский язык у него плохой, из концлагеря.

Я знал, что у Анны есть дело, связанное с моим возвращением и видел, что она в силу деликатности никак не может приступить к его изложению.

– Давайте и правда выпьем еще, – предложила она. На ее лице читалась тревога, которая не исчезла после того, как мы чокнулись и выпили за процветание нашего Крыма.

– Говорите, – сказал я, наконец. – У вас есть кто-нибудь там? Я должен перевезти какие-нибудь вещи или слова?

– Старшая сестра. Передать нужно денег, но это не главное. Я не знаю, как сообщить о том, что со мной произошло, боюсь, она не поймет, подумает, что я стала меркантильной. Сказать вам честно, – сама не всегда уверена, так ли на самом деле, потому и боюсь, что мой поступок будет истолкован с неправильной стороны.  Живут они небогато, особенно сейчас, когда рухнуло это треклятое государство. Теперь есть возможность помочь, но она не примет никакую помощь, если будет думать, что я пошла на это ради них. Там есть короткое письмо, – она положила на стол конверт. – Если сестра будет спрашивать, скажите, профессор хороший человек и что я его люблю. Бумаге я почему-то не доверяю, поэтому в письме о замужестве не пишу. Вижу, вы сможете сказать так, чтобы она поверила и приняла это без колебаний.

Я успокоил Анну, дав обещание поговорить с ее сестрой.

Затем она рассказывала о своем сыне, который служил в Армии Обороны и о том, как познакомилась со своим нынешним мужем в то время, как я рассматривал белые стены с висящими на них иконами и массивные кресла, драпированные плотной тканью табачного цвета. Краями глаз я видел две полураскрытые двери, одна из которых, кухонная, выдавала шум отмываемой кем-то посуды, а другая, расположенная под тупым углом, была спальней, где среди пестрых одеял валялась на кровати большая белая собака.

– Ты перепачкался шоколадом, – сказала вдруг Сонечка, потянувшись ободранным ногтем художницы к моему рту. Увидев этот ноготь, я улыбнулся.

– Не волнуйтесь, – сказал я напоследок. – Уверен, что где-нибудь через полгода вы покажете вашей сестре Иерусалим.

– Надеюсь, так и будет, – сказала она.