Середина земли

В две тысячи двадцать первом году моя мать отвела меня в больницу. Она хотела лечить меня от алкоголизма. Но никто не поставил мне диагноза – алкоголик. Мне делали УЗИ и брали кровь на анализы. Я был полностью здоров, но врачей всё же смущали мои пожелтевшие склеры. Ни гепатита, ни цирроза выявлено не было и меня с моими жёлтыми глазами отправили к окулистам. Но я не пошёл. Не пошёл даже тогда, когда проснулся однажды утром и не мог разглядеть своих рук. Я был напуган ровно час. Часа мне хватило, чтобы понять, что это временное вяление. Что-то внутри меня подсказывало, не обращаться к врачам, а просто лежать и ждать. За слепотой пришла лихорадка. На ощупь, еле волоча собственные ноги я передвигался по квартире. Я то лежал в ледяной ванне, то заворачивался во все одеяла и простыни, что смог найти. Я не брал трубку. Я не открывал двери, как бы в них не долбились. Я побоялся посмотреть в зеркало, когда зрение вернулось ко мне. Оно было куда лучше моего прежнего. Мне было комфортно как в темноте, так и на свету. Мне не нужно было больше поворачивать головы, чтобы разглядеть что-то слева или справа. Кости ещё ломило, когда я решился покинуть свою квартиру. Я взял комплект ключей Антона, надел куртку, чтобы закрывала руки, которые потеряли цвет человеческой кожи и тёмные очки. Я доехал на метро до Уралмаша, прошёлся по дворам и вот, спустя несколько лет, я вновь оказался в квартире своего друга. Вся стенка была завалена алюминиевыми банками из-под пива и энергетиков. На верхней полке среди книг стояла фотография в рамке с чёрной полоской. Я вынул её и сунул между книгами. Это фото для покойников. Для тех, чьи кости были оплаканы и зарыты под крестом или гранитным памятником. А Антона не зарывали. Его кости нигде не лежат. Я был уверен, что он сидит на своём костяном троне, среди иных измерений и сотрясает нашу планету своим хвостом. Он устремляет один глаз в прошлое, другой в будущее. Поглощает своей пастью плоть низших существ и в целом не тужит. Я видел это в своих видениях, стоило им только дать волю и перестать с ними бороться и заливать спиртом.

Я сделал то, о чём он меня просил. Я выложил его книгу в открытый доступ. За двести девятнадцать рублей. А потом, написал, перечитал и отредактировал все свои воспоминания. Им я цены не присвоил. Грош цена мемуарам того, кто предал свои идеалы. Кто помогал всем, даже если не просили, а потом просто решил остановиться. Ведь возможно в тот момент, кому-то реально нужна была его помощь. Я перестал себя ненавидеть за содеянное. Корить и поедать. Я проиграл всю долбанную войну, на которую меня не призывали. Я писал несколько суток подряд. Изредка выходя в магазин и сообщая знакомым, что жив и здоров. Когда я закончил последнюю главу и уснул, то увидел заросшую сухой полынью железную дорогу. Отвесные скалы с причудливыми геометрическими формами. Сопки и обугленные хаты с просевшими фундаментами. Мне не нужно было не времени, ни карт, ни навигаторов, чтобы знать, куда ведут эти сны.

Я взял две полторашки уральского мастера, лапшу и билет на поезд Москва-Чита. Попутчики и проводники брезгливо поглядывали на мои жёлтые глаза, убеждая себя, что я болен гепатитом, циррозом или другой заразой, напрочь игнорируя их свечение. А я не надевал для них очков. Не натягивал рукава по самые пальцы и не пытался больше содрать чешую ножом или картофелечисткой, как делал это в самом начале, заметив изменения. Я перестал увечить себя и полностью отдался новым чувствам, мыслям и воспоминаниям. Ностальгической тоске по временам, где я не был, измерениям, которые ещё не наступили или давно сменились. На безымянной станции под Читой, где мы стояли всего две, минуты я сошёл и пересел на попутки.

Станция Аянская, 1 июня, 2021 г.

Железная дорога совсем ушла в землю. Среди земли и гниющих опавших листьев, я мог видеть редкие фрагмент рельсов и шпал. Увядшая трава по пояс редела, срезы сопок образовывали яму, в которой лежала станция. Чёрные от копоти дома, по самые окна ушедшие в почву. Размытая, крестом лежащая просёлочная дорога. И запах. Сырости. Но не тот, что вызывает тошноту. А влажной древесины, зачинающегося дождя, прорвавшейся трубы с кипятком в подвале. Убогие не восстановленные после пожаров дома, глядели на меня своими пустыми разбитыми окошками. Но деревня не казалось брошенной и мёртвой, как в первый раз. Она была наполнена звуками, запахами, шорохами, а самое главное чувствами. Тишина в эфире, которая не давала мне покоя, которое будила потерянность и одиночество, глушилась яркими болезненными видениями, прорвалась яростью, страстью, ненавистью, радостью, любовью, торжеством и безумием, от которого мне было на удивление спокойно.