Серенада на трубе

— Хелло, Якоб, — крикнула я, — я тебе звонила сегодня утром. Сестра говорила?

Он поднял голову и, казалось, совсем не удивился, увидев меня под руку с оболтусами.

— Как поживаешь? — спросила я.

— Спасибо, хорошо, — сказал он. — А ты как поживаешь?

— Они хотят увести меня в лес, — сказала я. Нужно было сказать об этом, Якоб — Эниус-Диоклециан, казалось, был совершенно на другом конце света.

— Зачем вам в лес, — сказал он, — там будет холодно.

Оболтусы молчали. Не знаю, о чем они в эту минуту думали, во всяком случае, они крепко держали меня за руки, хотя Якоб — Эниус-Диоклециан был довольно сильный парень. При желании мы вдвоем могли бы разделаться со всеми четырьмя.

— Ты еще играешь на рояле? — спросила я. — Мне жутко нравится тебя слушать.

— Да, — сказал он, — разумеется. Играю.

— Никогда не слышала, чтобы кто–нибудь так играл, как ты. Как это ты делаешь?

— Просто–напросто упражняюсь. Но я вас не задерживаю, — сказал он, — я тороплюсь.

— Якоб, — попросила я, — подожди немного. Мне совсем не хочется идти в лес.

Он посмотрел на меня очень внимательно, потом на оболтусов и, хотя ситуация была совершенно ясна, сказал:

— До свидания. Если не хочется, то зачем ты идешь?

— Не я иду, посмотри получше, Якоб, ты все еще не понимаешь?

— Ничего не понимаю, — сказал он, — и я спешу. До свидания.

Мне стало вдруг так мерзко, что меня чуть не вырвало тут же, на месте.

— Якоб, — сказала я, — ты понимаешь, теперь уж я никогда не смогу тебя слушать. Вся твоя музыка — сплошная фальшь. А ведь раньше я бы, кажется, слушала тебя всю жизнь.

— Прости, но я очень тороплюсь. В половине шестого у меня урок.

— Алло, маэстро, — сказал Шеф и схватил Якоба — Диоклециана за левое плечо. — Мы уводим Пинеллу и лес, понятно? Мы уводим ее. Пинелла, дорогая, ты хочешь с нами идти?

— Хочу. Оставьте его в покое. Конечно, хочу.

— Послушай, парень, — сказал Шеф, — на чем ты вкалываешь?

— На рояле, — сказал Якоб, и голос его задрожал.

— Ладно, — сказал Шеф, — отполируй мне ножную клавиатуру.

И, плюнув на застежки ботинок, указал на них пальцем.

— Ну что ж ты, пианист, разучился играть? Давай нажимай.

— Оставь его в покое, Шеф, прошу тебя, не то меня стошнит.

— Без фокусов, Пинелла, — сказал он. — Давай, мусью.

— Оставь его, — сказала я и потянула Шефа за рукав. — Прошу тебя, оставь.

Но тут Якоб присел на корточки, вынул из кармана платок и принялся вытирать ботинки Шефа. А потом другие оболтусы тоже вытянули ноги, и Якоб с ангельским терпением и с таким рвением начистил их ботинки, что небо и птицы небесные засверкали в их глянце.

— All right[58], — сказал Шеф и бросил несколько лей на песок. — Собирай и проваливай.

И Якоб собрал монеты и смылся, хотя я сказала:

— Не может быть, это ужасно, Якоб, ты так прекрасно играл, это слишком большая, гигантская плата, «Impromtu» Шопена столько не стоит.

Но он не ответил и уходил все дальше по аллее, как будто ничего не случилось. Я печально смотрела ему вслед, пахло ладаном, и не хватало только цветов и родственников в черном, потому что как раз заиграл духовой оркестр, и все остальное для похорон было.

— Эй, — сказал Шеф, — у тебя кто–то умер?

— Да, Шеф, а я думала о нем с таким удовольствием, мне казалось, что он этого избежал. Это все было из–за музыки, но теперь… Не очень–то сподручно носить траур по воспоминаниям.

— Знаю, — сказал Шеф, — такое и со мной случалось. Из–за матери. Сперва я хотел ее прикончить, потом успокоился и сам купил ей фонарь. Сверкает у нашей двери, как маяк. На улице ночь, а у нас до зари сияет красный фонарь.

— Ладно, Шеф, кончай, я слишком расстраиваюсь, лучше идем.

И мы все пошли по аллее, продолжая держаться под руки, но радость жизни ушла, это было видно даже по тому, как мы шли, точно пьяные, качаясь из стороны в сторону, или как больные, для которых уже гаснет свеча. И только духовая музыка порывами подгоняла нас, затем она неожиданно перешла в торжественный вальс. А мы продолжали тащиться, хотя лес был далеко, а вечер — уже на носу.

— Мне жаль, что я вас огорчила, — сказала я, — честное слово, жаль. Вы были вначале так веселы. Но Якоб…

— Но говори, не говори, — завопил Шеф и кинулся к ближайшему кустарнику.

— Ей богу, типичное не то, — сказал второй и ринулся туда же, а за ним и другие, и всех четверых вырвало у обочины дороги.

— Ну и крепкий же у тебя желудок, — сказал мне потом Шеф, он был желто–лилового цвета, — а я чертовски чувствительный к таким вещам.

— Ты джентльмен, Шеф, честное слово.

— Давайте, ребята, сядем, мне что–то нехорошо. Мы все сели, и им действительно было очень плохо, прислонившись к спинке скамейки и вытянувшись, они ловили ртом воздух. Они напоминали тех рыб, которые тем больше задыхаются, чем шире раскрывают свои напоминающие зонт жабры.

— Как мне вам помочь, Шеф? — спросила я. Он не ответил, и тогда я сделала им но очереди искусственное дыхание и таким образом привела их в чувство.

— Черт возьми, — сказал Шеф, — подумать только, что может случиться в парке!