Серьёзная игра

— О, это ты, — недоуменно протянула она, завидя его на пороге. И добавила, с новыми, резкими нотками, каких он в этом голосе и не предполагал: — Но я же говорила тебе, чтоб ты приходил ко мне только в условное время. Мало ли кто может у меня сидеть, ну хоть бы Эстер Рослин…

Он был слегка ошарашен.

— У меня к тебе дело, и важное, — сказал он. — Отец заболел. Не знаю, выживет ли. Я еду к нему.

— Сядь, — сказала она. — Прости мне мою резкость. Нельзя говорить так с тем, кого любишь, нельзя…

Она провела рукой по его волосам.

— Твой отец очень болен?

— Боюсь, что очень, — ответил он. — Ему семьдесят четыре года, и он раньше ни разу, ни разу в жизни не лежал больной.

— О, — сказала она. — Значит, тебе надо ехать. Когда ты едешь?

— Завтра, чуть свет, утренним поездом.

В ее глазах стояли слезы.

— Вот и кончился сон, — шепнула она, будто сама с собой.

Он посмотрел на нее, не понимая.

— Я так радовалась, так счастлива была, — сказала она, — что хоть это лето, всего только лето мы будем вместе, совсем одни, вдвоем.

— Любимая, не навек же мы расстаемся.

— Почем знать.

Он взял ее руку, приложил ладонью к своим глазам.

— Никто не властен над жизнью и смертью, — сказал он. — Но что бы еще могло нас разлучить, скажи?

Вдруг она закричала:

— О, Арвид, не езди! Не теперь, не завтра! Погоди немного, а там, глядишь, можно будет и не ехать. Я знаю, я уверена, твоя жена преувеличивает болезнь отца, просто она хочет заманить тебя к себе!

— Нет, Лидия, — сказал он. — Нет, не такое ее письмо, чтоб можно было там усмотреть преувеличения или побочные виды. И одно уже, что он лежит в постели, само за себя говорит.

Она долго молчала. Потом поднялась и отошла к окну. За окном стоял серенький день.

— Да, да, — потом сказала она. — Поезжай! Долг превыше всего. Поезжай же! И довольно, прости.

— Лидия, — крикнул он. — Лидия!

Вдруг она снова сделалась нежна. И, обернувшись к нему, она сказала:

— Но нет, так нам нельзя расстаться…

Она ничего не видела от слез, она обвила руками его шею.

— Хочешь остаться ночью тут, со мной?

— Хочу ли я?

И она зашептала:

— Больше никогда так не будет, как этим летом, никогда. Никогда больше так не будет. Ты вернешься, и опять тут будет твоя жена, и твои дети. И твоя работа, твои друзья, все, все, куда мне нет доступа. И настанет такой день, когда я уже сделаюсь тебе в тягость, не в радость.

— О, Лидия, о чем ты? Что ты такое говоришь? Сама посуди, Лидия! Я уеду, но я же вернусь, и я люблю тебя, и всегда, всегда мы будем любить друг друга, и зачем думать иначе?

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Конечно, — проговорила она. — Всегда, всегда. Или хоть бы нынче ночью, до утреннего поезда.

Он пошел в редакцию, и сделал нужные распоряженья и приготовленья, и пошел домой, и упаковал саквояж, и пошел в ресторацию, и пообедал, и пошел к Лидии.

На утренний поезд, которым он собирался ехать, он опоздал. И он уехал вечерним поездом.

Лидия стояла на перроне и махала ему платком.

* * *

Старику не подняться, и он это знает. Арвид сидит на стуле у его изголовья, и они больше молчат. Окно распахнуто. Из него видно Ясную реку. Тихая, блестящая, плывет она между крутых берегов. Доктор — местный лекарь, совсем юный, и для Арвида новый, — только что ушел. Он дал понять, что конец может наступить со дня на день, а больше двух недель старику не протянуть. Телеграммой вызвали Эрика, он вот-вот приедет. Дагмар сидит в уголке за рукодельем. Девочки играют в саду.

Мысли больного неотвязно заняты блудным сыном, посланным в чужие края и канувшим там, как в воду.

— Как ты думаешь, он жив? — спрашивает он.

— Почем знать, — отвечает Арвид.

В окно залетают радостные вопли девочек — это они завидели сводного брата, девятилетнего Рагнара, которого привел настоятель Юнгберг. Рагнар умеет вырезать берестяные лодочки и рассказывать сказки.

Настоятель входит к больному. Арвид уступает ему свое место подле изголовья.

— Ну что? — спрашивает пастор. — Сильные боли?

— Мне совсем не больно, — отвечает старик.

— Да, брат, — говорит пастор. — Я ведь к тебе не как духовник пришел, просто как друг. О последней черте мы с тобой оба знаем одинаково.

— А я о ней и не думаю, о последней черте, — отвечает больной. — Я больше вот о них думаю, о тех, кого тут оставляю. И, главное, о нем, ну, сам знаешь. Жив ли он, нет ли? Слишком я был с ним крут. Тогда мне казалось, что иначе нельзя. Но, видно, я был слишком крут.

Он опустил веки и, кажется, задремал. По глубокому дыханью больного убедясь, что тот спит, пастор тихонько заговорил с Арвидом.