Серьезная игра

Первую, бóльшую комнату она обставила старинной мебелью красного дерева. Маленький комодик из отцовского дома, прелестный комодик времен Карла-Юхана тоже был тут. Над фортепьяно – каких уж нынче, верно, не делают, – рядком висели портреты великих композиторов в узких черных рамках: Гендель, Бетховен, Шуман, Шуберт, Шопен, Вагнер, Визе и, наконец, Григ и Шёгрен. А над всеми ними помещался этюд старого Стилле: красный домик в шхерах, в закатном свете среди «сосен после дождя»…

– Зажечь свет? – спросила она. В комнатах густел сумрак.

– О, не теперь еще, – ответил он.

У нее не было ни электричества, ни керосиновых ламп. Электричество в дом провели, но она его не любила и оставила квартиру без проводов. А от керосиновых ламп только копоть и неуют. На письменном столе у нее стояли два серебряных канделябра, в каждом по три свечи. Еще две свечи в двух бронзовых подсвечниках стояли перед ампирным зеркалом на старинном комодике из отцовского дома. Да еще две свечи прятались за зелеными экранчиками на фортепьяно.

– Но ведь темно уже, – сказала она. – Видишь какие на подставке ноты?

То была песенка Тости: Quando cadran le foglie… «Когда с дерев осыплется листва».

– Конечно, – сказал он, – как не видеть…

– Ты помнишь?..

Он помнил. Он напевал ей эту песенку тогда в сиреневой беседке, больше десяти лет назад…

Она села к фортепьяно и спела сильным, высоким, от волненья чуть неверным голосом:

Когда с дерев осыплется листва,
ты вновь поднимешься к моей могиле,
на холм, где вечно зелена трава
и где цветы пестреют в изобилье.
Знай, все цветы тебе посвящены.
Они – мной ненаписанные песни,
что не были при жизни сложены.
Они – тем красочней, чем бессловесней.

Он стоял у нее за спиной и легонько трепал ее волосы, пока она пела.

– Да, – сказал он. – Я помню. Тогда все это пели. Думаю, Свен Шёландер ввел ее в моду. А нынче ее почти уж и не услышишь.

…Они сидели в темноте у окна. Одинокое лиловое облако всплывало над церковным шпилем. Внизу, под ними, уже горели фонари. Дети, игравшие между могилами в церковной ограде, ушли. Одна за другой зажигались звезды. На западе, почти у самого края лилового облака мерцала Венера, а на юге, над Королевским островом, красно светился Марс.

Она сидела и держала правую его руку в своих ладонях.

– Скажи мне, – начала она, – как все-таки вышло, что ты женился?

Он ответил, избегая ее взгляда:

– А так и вышло, как в девяти случаях из десяти. Мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. А она была красивая, молодая женщина. Такой она, впрочем, и осталась.

Лидия долго сидела молча, глядя в густеющую за окном синь.

– Я же ее никогда не видела. Да и не хотела бы увидеть. Светлая она или темная?

– Светлая.

– Ах, да не все ли мне равно… Оба умолкли.

– Совсем позабыла, – потом сказала она, – я ведь не поблагодарила тебя за утрешнее. Все твои гостинцы на столике, там, в спальне.

Утром он послал ей немного винограда, груш, шоколад и несколько бутылок «Сотерна». Сперва он пытался выведать, какое ее любимое вино. Она отвечала, что вина вообще не любит, но если уж на то пошло, другим сортам предпочитает «Сотерн».

Оба молчали. Она все не отпускала его руку. Густела, густела тьма. Прежде кирпично-красная церковь уже чернела на холодной синеве мартовского неба.

Лидия сказала:

– Помнишь декабрь, «Континенталь»?

– И ты еще спрашиваешь…

– Но как же я решилась? И в таком чинном отеле! Верно, совсем голову потеряла! Сошла с ума! И ведь в любую минуту ко мне могли прийти, могли постучать. Ну хоть бы Эстер. Дверь заперта, никто не отвечает. Что бы мы делали? Что бы я делала?

– Да, это было бы скверно…

– Ох, Арвид, нам надо быть осторожней. Нельзя так терять голову. И ходи ко мне пореже, не то непременно заметят, пойдут разговоры. О том, чтоб показываться вместе на людях, и думать нечего. И даже если случайно встретимся на улице, нам нельзя и на полминуты остановиться поговорить.

– Да, да…

Оба молчали. Внизу, меж старых голых вязов дрожали на ветру газовые фонари. А сверху, из холодной синевы, глядели Венера и Марс.

Потом она сказала:

– Помнишь, тогда в «Континентале» я тебя спросила, любишь ли ты жену?

– Да…

– А помнишь, как ты ответил: я люблю ее на лютеранский манер. Помнишь?

– Да.

– А я еще спросила: как это?

Арвид Шернблум задумался.

– Как же, – сказал он, – я все помню. Доктор Мартин Лютер – и тому скоро минет четыреста лет – придерживался взгляда, что истинная любовь сама собой рождается в законном браке, когда оба супруга честно исполняют долг природы и души. Возможно, в этом есть доля правды. Но небольшая.

Лидия долго молчала.

– Нет, – наконец, шепнула она, – нет… Небольшая…

Он сказал: