Серьезная игра

– Еще в начале семидесятых годов, – говорил поэт, – я без памяти любил одну девушку, продавщицу из табачной лавки, и мы с ней прекрасно ладили. Но вот пришел другой поэт и отнял ее у меня, поэт в мехах и злате! Эдвард Бэкстрём! Что ж, я послал ее к чертям. Но однажды поздно вечером я повстречал ее на улице, и мы пошли вместе к Корабельному острову. Ночь стояла чудесная, месячная. И я стал корить ее за неверность. И вдруг она встает на парапет, простирает ко мне руки, говорит: «Клянусь, я никого в жизни не любила, кроме тебя!» – и бросается в воду!

– Ну, и ты, конечно, прыгнул следом и выловил ее? – справился один из собеседников.

– Да нет, – отвечал поэт. – Завоевывать ее мне уж не надо было! Я просто спустился к воде, ухватился за цепь и подтащил девицу к берегу. А потом усадил ее на извозчика и отвез к мамочке. И пока я объяснял старушке, что к чему, явился Эдвард Бэкстрём в своей роскошной шубе. Тут старушка показывает ему на меня: «Этот молодой человек спас нашу Лидию!» И Эдвард Бэкстрём берется за чековую книжку. Но я ему: «Нет, прошу прощенья, господин Бэкстрём, я тоже поэт!» И – я ушел.

Арвид слушал. «Лидия». Стало быть, и в семидесятых годах была еще какая-то Лидия. Ах, да что же это я? Конечно, они ведь всегда были и всегда будут. Вечно. Как природа.

И снова он плутал по улицам под густым снегом.

Что-то погнало его к Юхановскому кладбищу, ноги сами понесли его туда.

И снова он стоял у могилы Добельна и разглядывал стертые золотые буквы:

ЧЕСТЬ – ДОЛГ – ВОЛЯ

Неведомо отчего, мысли его кружили вокруг Кая Лиднера. «Красиво», – сказала она тогда о его имени. Своими обязанностями в газете всю эту осень Кай Лиднер пренебрегал. Последние недели он почти вовсе там не показывался. Хвораю – так он это объяснил. И точно, выглядел он скверно. Донкер поговаривал о том, что пора бы с ним распроститься. Господи, до чего же уныло брел он давеча мимо окон кафе Рюдберга! Не человек – тень…

– Арвид.

Он обернулся. Это Лидия.

– Я посмотрела в окно, вижу – ты, но я подумала, может, я обозналась.

Он молчал. Она шепнула:

– Пойдем ко мне. Он покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Слишком поздно ты надумала. Ты слишком страшно, слишком долго мучила меня.

– Прости меня, – зашептала она. – И пойдем, прошу тебя, пойдем. Я так боюсь одна, мне так плохо. Не отталкивай меня теперь. Во второй раз я тебя уж не позову.

Он пошел за нею.

Они сели у окна. А снег все падал, все падал. Глаза у нее стали еще больше от слез.

– Скажи мне только одно, – попросил он. – Вот ты тогда написала, что тебе захотелось проверить, можешь ли ты что-то значить в чужой судьбе. О чем это ты?

– А… Это так, пустое…

– Каждый ведь может быть властен над чужой судьбой. Надо стараться только не злоупотребить своей властью. Или я не прав?

– Нет, отчего же, – сказала она. – Только знаешь что? Пускай все это занесет снегом, ладно?

– Да, – ответил он, – пускай.

Они сидели щека к щеке и смотрели в окно. А снег все падал, все падал.

На столе лежали томики «Илиады», и он спросил:

– Ты прочла?

– Нет, – сказала она. – Почитай мне что-нибудь оттуда!

Он взял один из томиков – второй – и полистал. Ему попалась четырнадцатая глава, и он прочел место, где рассказывается о том, как волоокая державная Гера просит у Афродиты ее пояс, чтобы пленить Зевса и таким образом использовать его для своих политических замыслов.

…Ей, улыбаясь пленительно, вновь отвечала Киприда:
«Мне невозможно, не должно твоих отвергать убеждений:
Ты почиваешь в объятиях бога всемощного Зевса».
Так говоря, разрешила на персях иглой испещренный
Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались;
В нем и любовь и желания, шепот любви, изъясненья,
Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных.
Гера владычица быстро всходила на Гаргар высокий,
Иды горы на вершину: увидел ее громовержец,
Только увидел, – и страсть обхватила могучую душу
Тем же огнем, с каким насладился он первой любовью,
Первым супружеским ложем, от милых родителей тайным.
В встречу супруге восстал громовержец и быстро воскликнул:
«Гера супруга! почто же ты шествуешь так от Олимпа?
Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся,
Гера, такая любовь никогда, ни к богине, ни к смертной,
В грудь не вливалася мне и душою моей не владела!»

[22]