Сергей Фудель

Над той же темой Тихомиров работал и в последние годы жизни, проведенные в Сергиевом Посаде, близ Троицкой лавры. Здесь его навещал Сергей Фудель и слушал в авторском чтении новую «эсхатологическую фантазию» Тихомирова «В последние дни»[117]. Многие детали повести (не чуждой, конечно, влиянию «Краткой повести об антихристе» из «Трех разговоров» Владимира Соловьева) живо напоминают приметы быта советской России, причем иные из них автор провидчески описал еще прежде реализации болыпевицких планов: площадь Христа Спасителя, переименованная в площадь Великого Устроителя, то есть антихриста; тайные аресты христиан, скрывающихся в убежищах; попытки тоталитарной антихристовой власти бороться с христианством не только полицейскими мерами, но и при помощи «переделки душевных настроений»; кресты на храмовых зданиях, замененные красной пятиконечной звездой. Все храмы конфискованы и обращены в театры, музеи, цирки или клубы; иконы сжигаются на кострах, священные сосуды и драгоценные ризы отданы на Монетный двор. Господствующую Универсальную лжецерковь, созданную на развалинах разгромленной Церкви Римской, ушедшие в подполье христиане называют «вавилонской блудницей». Во главе Филадельфийской Церкви, противостоящей этому творению антихриста, — два старца, папа Римский Петр и патриарх Василий. «Христиане мало — помалу стали сближаться и разделяться между собой не столько на основании обряда и формул догмата, как по своим духовно — религиозным настроениям». Своего рода лидером готовой к мученичеству христианской молодежи является главная героиня повести Лидия Лучицкая. «Это душа драгоценной силы. Она чуть было не поколебала моей решимости начать борьбу против Христа», — говорит влюбленный в нее в молодости Антиох — антихрист.

Десятилетия спустя Сергей Иосифович помнил не столько сюжет повести, сколько обстановку чтения: «Мы сидели в столовой, угощением были какие‑то не очень съедобные лепешки и суррогатный чай без сахара. Лев Александрович почему- то пил его с солью.<…>Горели две маленькие самодельные коптилки, освещая на столе больше всего рукопись. Апокалипсис был не только в повести про Лидию, но уже и в комнате»[118].

Не один Тихомиров — все или почти все старшие друзья Сергея Фуделя в предреволюционные годы жили ожиданием явления духоносной «Филадельфийской Церкви» после окончания эпохи, ассоциировавшейся у многих христиан того времени с «Церковью Сардийской», о которой в Апокалипсисе сказано: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» (Откр. 3, 1). Признаки мертвенности видели в порабощении Церкви казенной государственной опекой, в замене благолепной внешностью иссякающего духовного подвига, иначе говоря — в обмирщении церковной жизни.

Октябрьская революция настала вскоре после открытия в августе 1917 года Поместного Собора Православной Российской Церкви, — Собора, которого Церковь по вине государственной власти православной Российской империи не могла созвать более двух веков, со времен Петра I. Собор, над подготовкой которого в течение последних двенадцати лет напряженно трудились лучшие творческие силы Русской Церкви, стал великим событием, но решения его большей частью не удалось реализовать из‑за беспрецедентных по остроте гонений на христианство, воздвигнутых в советской России. В Москве гремели пушки. На улицах лежали убитые. В эти страшные дни и был избран святой патриарх Тихон. На сессиях Собора, продолжавшего свою работу до осени 1918 года и закрытого преждевременно в результате натиска большевиков, обсуждались планы назревших реформ в церковном управлении и жизни приходов, в области проповеди, христианского просвещения и церковного богослужения. Как писал один из членов Собора, несмотря на острые споры относительно конкретных преобразований, «горячее желание послужить миру церковному, спасению родины, взаимное уважение ослабило остроту этого несогласия, открыло возможность не парламентским только большинством подчинять волю одних другим, а<…>приходить к единодушному решению»[119].

«Церковному сердцу забрезжила заря первохристианства»[120], — писал потом Сергей Фудель, молившийся в жаркой толпе народа на всенощной в древнем кремлевском храме накануне открытия Собора. В эту теплую московскую ночь уже так явственно ощущалось, что начинается новая и, как думалось, может быть, последняя, столь похожая на первую эпоха церковной истории, в которой откроется долгожданное торжество «филадельфийства». Удушающая зависимость Церкви от государства осталась позади. Начавшиеся преследования верующих воспринимались как приход весны, возрождающей атмосферу первоначального христианства. Вопреки страху перед гонениями и несмотря на крайнюю материальную скудость, доходившую до нестерпимого голода[121], чающие духовного обновления ощущали неведомую прежде легкость и «вдыхали полной грудью великую церковную свободу»[122]. Среди великой темноты «освещенный своими огнями плавал свободный корабль Церкви»[123].