Сергей Николаевич Булгаков

Аналогичный разворот темы образности в языке, но несколько в ином ракурсе, есть и у Булгакова. Наиболее выразительно булгаковская позиция в этом вопросе отразилась в его оригинальном лингвистическом толковании распадения изображаемого в речи «объекта» на различные предметно-личностные составляющие. Настойчиво обосновывая принципиальную неустранимость «я» говорящего из высказывания (без «я» речь, по Булгакову, рассыплется на статичные мертвые смыслы), Булгаков вместе с тем высказывает и идею о том, что своей высшей творческой удачи автор достигает в тех высказываниях, где звучат «голоса» самих описываемых и, следовательно, персонализированных «предметов». Не язык как таковой «говорит» у Булгакова, но стоящая за любым высказыванием личностная позиция. Собственно лингвистическая новация Булгакова, до сих пор не оцененная в лингвистике, состоит в том, что он предложил почти «формализованную» и, по-видимому, весьма перспективную процедуру вычленения таких потенциально персонализируемых элементов предмета описания. В качестве таковых Булгаков предлагает рассматривать лишь те элементы, которые, будучи выражены в данной речи существительным (причем это касается не только подлежащего), не могут при синтаксических трансформациях предложения быть переведены в другую часть речи без того, чтобы принципиально не разрушиться или изменить смысл высказывания. За каждым таким не поддающимся «десубстантивации» существительным стоит, по Булгакову, то или иное местоимение, т. е. хотя бы отдаленный, но намек на личность и, следовательно, на способность к авторству. Не только «я» непосредственно говорящего, но и вычленяемые с помощью такой процедуры многочленные местоименные рамки высказывания («я» – «ты» – «он» и др.) составляют, по Булгакову, онтологические условия речи как таковой (здесь, как видим, имеется не только редуцированная идея диалога, но и идея слияния разных голосов в одном высказывании). И в текстах Флоренского, скрытого полуоппонента Лосева («полуоппонента», потому что Лосев оспаривает не столько самого Флоренского, сколько те выводы, которые могут быть и в действительности были вычитаны из концепции Флоренского «пантеистической» лингвистикой), тоже есть места, аналогичные изложенной здесь позиции Лосева и Булгакова. Описывая, например, идеальный с его точки зрения стиль изложения, Флоренский говорит, что такое идеальное изложение должно начинаться непосредственно из самого предмета описания, который, следовательно, и Флоренским понимается как потенциальный источник речи (подробней см. ниже).

И все же сказанным о неустранимости «я» говорящего и его одновременной неподвластности субстанциально-образному воплощению, о характерном для имяславия переводе проблемы «образа говорящего» в «говорящие образы» различных компонентов предмета описания, о принципе сочетания в одном высказывании нескольких «голосов» смысловое поле внутренней интриги имяславия не покрывается. До сих пор речь фактически шла, хотя и в интерпретативном «именном» ключе, об инвариантных положениях имяславия, полемическая острота которых комментировалась на фоне чужеродных концепций. Однако та же смысловая интрига сохраняет свою остроту и внутри имяславия. Так, в частности, у Флоренского образ (зрение) занимает иерархически более высокое положение, чем слово (слух), причем не только в философско-религиозном контексте, но и в прямо лингвистическом. Вот емкое в этом смысле высказывание Флоренского: слушая, мы не отвечаем на речь, но, воспроизводя ее в себе, «всем существом своим отзываемся вместе с говорящим на зримые впечатления, ему данные»[785]. Предмет речи, по Флоренскому, – зрительное впечатление, но, с другой стороны, речь все же каким-то образом передает в своей не зрительной, но «линейной» фактуре и само это зрительное исходное впечатление, и потенциальный голос, имеющийся в этом зрительном впечатлении. Уже ясно, что ни о какой субстанциальной адеквации высказывания и его предмета (как нередко понимается и концепция Флоренского, и имяславие в целом) речь здесь не идет, однако для восстановления все-таки имеющейся в имяславии по этому поводу внутренней интриги необходимо специально рассмотреть вторую из намеченных в начале статьи проблем – проблему способов и форм перехода от нетварного «сверх-первослова» Лосева к «первослову», от первослова – к «естественному» языку (отдельно по Лосеву и Булгакову) и, наконец, от образа Флоренского – к «естественному» языку.

Начнем эту тему с Лосева, так как именно лосевская концепция дает возможность воссоздать необходимый объемный смысловой фон для понимания главных сюжетных узлов внутренней интриги имяславия.