Сергей Николаевич Булгаков

Что же у Булгакова? Он так же, как и Шпет, заключает, что Я не подлежит обобщению. «Всякое я, – пишет Булгаков в “Философии хозяйства”, – как свободное по природе, индивидуально, конкретно, своеобразно. И если яйность как признак личности и свободы тожественны, то можно сказать, что субъект есть представитель начала конкретной яйности, но не отвлеченного и всеобщего я, – ибо я не поддается абстракции и не дает себя вывести за скобки»[456]. Булгаков выявляет специфические оттенки соборности через анализ конкретной яйности, как это делает и Шпет с «имяреком». Однако Шпета все-таки больше волнует судьба субъекта, который ищет «себя помимо собора». В то время как Булгаков продолжает искать и разрабатывать некоторые идеалы соборного единения через обращение к религиозному опыту. И более того, Булгакову удалось сформулировать положительный принцип соборного единения через онтологизацию истины: «Соборное провозглашение истин веры вытекает из единения в целокупной и целокупящей истине: здесь решает не большинство голосов (даже если внешне оно и применяется как средство обнаружения мнений), но некоторое жизненное единение в истине, вдохновение ею, приобщение ей»[457]. Для нас важно, что Булгаков подчеркивает здесь факт приобщения, т. е. придает феномену общения статус, конституирующий подлинное общежитие людей, человеческую общность изнутри, из самой ее сути. Именно поэтому Булгаков четко разграничивает понятия «кафолической соборности», «натуральной соборности» и «лжесоборности». Если кафолическая соборность может быть достигнута только в сознательной воцерковленности, то натуральная соборность – «реальный выход из себя, особый transcensus», – воплощается в народе, классе, человечестве, государстве. Фактически Булгаков говорит о формах социальных организаций, о формах человеческой жизни, как о формах соборных. Но в случае абсолютизации какой-либо одной формы социальной общности, превращения ее в наилучший из возможных способ существования человечества натуральная соборность становится «лже-соборностью» (или «общественностью», как он называет этот феномен в других своих работах[458]), «во имя низшего и стихийного, отрицая высшее и благодатное»[459]. Иначе говоря, Булгаков показывает, что в «лжесоборности» нарушается важнейший признак соборного единения – его конституирование изнутри самого себя.

Можно ли на основании приведенных цитат говорить об интеллектуальном созвучии Шпета и Булгакова, о сближении их философских установок? Если мы под сближением понимаем постановку проблемы – проблемы Я как субъекта, соборности как общности, то, разумеется, здесь мы и можем фиксировать наличие общной (соборной, в общении возникающей) традиции русской философии, т. е. традиции постановки философской проблемы. Но если мы рассмотрим контекст, если мы обратимся к онтологии, предлагаемой Шпетом и Булгаковым для рассуждения, для обсуждения этой проблемы, то эти точки сближения нам будет зафиксировать очень сложно, а иногда и совсем невозможно. Контекст, предлагаемый Шпетом и Булгаковым для философского осмысления идеи соборности, играет скорее не синтезирующую роль, но позволяет зафиксировать разность предлагаемых ими региональных онтологий. Булгаков предлагает религиозный контекст рассмотрения проблемы соборности. Он ищет конкретное единство в церкви, и его «соборность» возможна только через идею любви.

Шпет идет к пониманию соборности из научно-феноменологического контекста, поэтому он переводит понятие соборности на светский философский язык. Соборность возможна, по Шпету, там и тогда, где и когда есть понимание конкретного смысла понятия. Он пишет: «Мы разумны, мы разумеем, мы понимаем, мы сочувствуем, мы подражаем и прочее, и прочее, – одним словом, мы обладаем интеллектуальной интуицией, потому что мы рождаемся. Мы не только разумны, обладаем инстинктами, понимаем, и прочее, от рождения, но и благодаря рождению. Чем ближе родственные узы, связывающие нас, тем больше места разумному, тем больше места пониманию. Отсюда освещаются и многие вопросы, затрагиваемые нами при выяснении природы “социального”, – не в “одиночных тюремных камерах” заключены мы, и не путем условных соглашений достигается социальное единство, и не путем механического взаимодействия оторванных друг от друга одиночек движется история, а путем реального органического единства, из которого нас вырвать может только абстракция, но сама безжизненная, она не умерщвляет того, что создается жизнью»[460]. Для нас в этой интерпретации важно, что понимание возможно тогда и постольку, когда и поскольку абстракция не умерщвляет конкретный смысл «слова-понятия» (термин Шпета), но может сохранить его динамическую природу и индивидуализирующие функции. Ведь проблема понимания только и может быть тогда поставлена как проблема переводимости смысла понятия из контекста в контекст, причем понятия, данного в слове.