Сергей Николаевич Булгаков

В архиве Шестова сохранился подлинник юбилейного письма, опубликованного в книге Барановой-Шестовой. При знакомстве с ним я обнаружила, что письмо опубликовано не полностью. А за рамками публикации остались следующие строки: «В Ваш 70-летний юбилей, когда литературно-общественные круги чествуют Вас как писателя и мыслителя, – в этом чествовании, Вы понимаете, я не умею найти для себя места (курсив мой. – Т. Щ.), – позвольте послать Вам искренний и сердечный дружеский привет, благодарность за Вашу дружественность в течение всей нашей долгой жизни, начиная с Киева. С годами научаешься ценить и благодарить дружбу, а еще более ту бескорыстную благожелательность и способность радости о другом, которыми Бог наделил Вас. Б. м., это один из самых редких даров. И вот с благодарностью озирая наш жизненный путь, мне хочется обнять Вас в этот день, поблагодарить и пожелать еще многая лета»[493]. Мне кажется, что к моменту написания и юбилейного письма и статьи о Шестове Булгаков уже вышел из состояния «беспочвенности», укрепился в вере[494] и нашел свое принципиальное основание в богословии (не в ортодоксальном, но понимаемом как богообщение).

Однако нас интересует не только изменение отношения Шпета и Булгакова к Шестову и его философии. Нам важно понять, что сквозь их отношение к Шестову проступают парадоксальным образом довольно четкие очертания темы соборности разговора русских философов. Когда Шпет в 1930-е годы столкнулся в реальности с тем, что Булгаков назвал лжесоборностью, он обратился к вере и личности. Булгаков, несмотря на свои религиозные метания, тоже двинулся в этом направлении. Иначе говоря, соборность развернулась к проблеме личности, она сделала круг, и мы сегодня снова возвращаемся к ней, но уже с другими понятиями и проблемами. Потому что отношение к личности, статус личности в любом соборе – это и есть главная проблема соборности. Кто этот другой, которому мы хотим что-то сказать? Личность, Бог, Друг или Чужой, неспособный понять, а следовательно, и неспособный подхватить соборный круг? Для кого совершенствуется язык? Для кого нужен этот перевод? Вот проблема, которая волновала русских философов тогда и волнует нас сейчас.

И нам сегодня становится очевидно, что проблема переводимости, как проблема сказуемости и личности – это внутренние имманентные проблемы самой соборности. А значит, соборность как одна из ключевых тем русской философии затрагивает целый ряд современных проблем и может быть переводима на языки других культур. Ведь, как заметил Булгаков, «что значит учиться другому языку или переводить на другой язык? Это значит одно и то же внутреннее слово облекать в разные одежды, его реализовать. И вот эта-то реализация, язык как наречие, есть дело относительное, историческое»[495]. Но не менее важно при этом помнить, что это слово «собою связывает, обосновывает общество <…> человечество связывается тем внутренним словом, которое звучит в человеке, приобщаясь к жизни при каждом речении»[496].

Трагедия философии и философия трагедии (С. Н. Булгаков и Л. И. Шестов) [497] В. Н. Порус

«По разным причинам мне трудно писать о мировоззрении Шестова», – признавался С. Н. Булгаков. В то время, когда были уже широко известны главные работы Шестова, Булгаков, хорошо знавший их автора и относившийся к нему с уважением и симпатией, не интересовался этими «писаниями». Впрочем, и богословские искания Булгакова, как и иных российских религиозных мыслителей того времени, по-видимому, столь же мало занимали Шестова[498]. Лишь после смерти последнего Булгаков, получив заказ парижского журнала «Современные записки» на статью в память ушедшего мыслителя, «погрузился» в его последние работы скорее для того, чтобы постигнуть «тайну его личности, сущность его веры, с которой он отходил в вечность», нежели из интереса к его идеям[499]. Это может показаться странным. Ведь обоих мыслителей соединяло многое, было время (в киевский период их знакомства), когда они вместе, как выразился Булгаков, «держали фронт» в полемике с позитивистами и атеистами, а их личные отношения не были омрачены какими-либо конфликтами, наоборот, были неизменно дружественными. Что же так затрудняло идейный контакт между ними?

Не берусь судить о всех причинах, упомянутых Булгаковым, но попытаюсь прояснить одну из них, связанную с различием основ их мировоззрений, причину, по которой они сторонились друг друга, когда их творческие силы были в расцвете, а тяга к сближению запоздала, когда жизнь подошла к концу.