Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное

Как-то он меня похвалил: «Это не стихи — это правда». Тогда я обиделся. Сейчас понимаю — фактографию он не терпел, но правда, достоверность были для него и высшей оценкой поэзии. Он считал, что обобщение должно взлетать крылато, даже реактивно, но взлетной площадке положено быть на земле. Взлет начинался для него с детали. Точной, заземленно дотошной. Часто обобщение таится в самой детали. Вот о затонувшем боевом корабле, на котором все приборы еще живут. Все, кроме часов.

Показывая север с югом,
фосфоресцирует компас.
А на часах, где цифры с кругом,
Три года длится первый час.

Все точно, включая моряцкое ударение «компас». Но как много за этой точностью в двух последних строчках… 7 октября 1977 года остановились часы Сергея Орлова, Схватившись своей обожженной рукой за сердце, он упал в служебном коридоре, и часы разбились. Старенькие часы «Победа», подаренные мамой Екатериной Яковлевной, когда он, восстав из мертвых, пришел с войны. Пришел через длинные госпитали, где эта рука была привязана запястьем к лицу — с этого запястья на сгоревшее веко пересаживался кусочек кожи.

Лейтенант Орлов водил в бои тяжелый танк. Подо Мгой танк дважды горел. Друзья выносили из огня юного командира. Он не любил рассказывать. От него знали только, что был контужен, обожжен и числился в погибших. И еще — что от осколка бронебойного снаряда его спасла медаль «За оборону Ленинграда». Об этом говорил весело и охотно, но так, что ясно было — должное воздает не себе, а своему Ленинграду.

Однажды Орлов позвонил и сказал, что его узнал по телевизору бывший комбат Григоренко, пришло письмо. Оно начиналось так: «Сережа! Ты жив, ты видишь!..» Вскоре Юлия Друнина и я познакомились с Иваном Михайловичем Григоренко в Останкине, снимаясь для передачи, посвященной Сергею Орлову. Комбат рассказывал, как лейтенанта, сбивая огонь с комбинезона, несли два танкиста. Как в то солнечное утро он, Григоренко, подумал, что лейтенанту не жить, а уж солнца и подавно больше не увидеть.

Орлов, что называется, «про себя» и явно для себя скороговоркой бросил единственную фразу: «Я-то до сих пор считал, что тогда была ночь…»

В 1978 году в «Литературной России» мы прочитали стихи, которые он прятал с 1945 года:

Не таким, не в войну, с полпути,
Я мечтал в этот домик прийти.
Щеки в шрамах, в багровых рубцах
(Нету прежнего больше лица).

А письмо комбата я так и не смог у него выпросить — ни для публикации, ни для прочтения. Он стеснялся.

Он всегда стеснялся. Казалось, именно поэтому и в жизни, и в стихах не дорассказывает, не договаривает. А может, он просто был неисчерпаем…

С того ночного утра, с того осколка подо Мгой и пошла вторая жизнь Сергея Орлова, трудно и уверенно пошла через тридцать четыре года и тридцать три книги, от сборника «Третья скорость» и до трехтомного собрания сочинений, которое он успел подготовить к печати.

Прошу прощения у читателя за эту невольную игру в триады. Моим словам сейчас не до игры. Они еще болят. Просто так сложилось. И вот 7 октября произошло то самое звездное чудо — началась третья жизнь поэта.

Виолетта Орлова, жена и прекрасный друг, еще разыскивает письмо комбата. Разыскивает в архивах, если так можно назвать неразбериху рукописей стихов, написанных на клочках, иногда почему-то на кальке с двух сторон, писавшихся лежа и на ходу, а раньше — на танковой броне. Письменному столу в праве на жительство в квартире было отказано.

Я умышленно не называл до сих пор цифр. Не они характеризуют поэзию. Но нельзя не поразиться: уже найдено более трехсот стихотворений, не напечатанных при жизни. Большая часть датирована военными годами, есть и стихи последних лет.

Остается небольшая малость:
Жизнь дожить без лишней суеты —
Так, как в дни, когда она касалась
Ежечасно огненной черты.
И могла сгореть в одно мгновенье,
Может, тыщу раз на каждом дню…
Не пугаться, не искать спасенья,
Не питать надежду на броню.

Стихи и биография поэта встают рядом. И поэтому я больше говорю о связанном с его юностью, с войной. Но тематические привязанности Сергея Орлова во всех новых публикациях широки.

Продолжается его влюбленная песнь о России — о ее истории, судьбах, природе, о ее хлебе насущном, и куполах, о ее ракетах и сказках:

За Вологдой метели с бубенцами,
Летят, поют живые голоса,
И где-то за горами и лесами
Спокойно спит душа моя краса.

Среди «заграничных» выделяются стихи о современном Китае, не просто публицистические, осуждающие, но и пропитанные горьким сочувствием к несчастному народу.