Сергей Прокофьев

Как пример «большой музыки», чередующей сложность (разумеется, сложность не для музыкальных гурманов, а для народных масс) и доходчивость, «Кантата о Ленине» и её расширенный вариант «Кантата к ХХ-летию Октября» — показатель огромных перемен у Прокофьева. Без сомнения, родословную «Кантаты» можно проследить вспять вплоть до «Скифской сюиты» самого Прокофьева и до «Весны священной» и «Свадебки» Стравинского, но по форме она скорее связана, как мы уже говорили, с «Концом Санкт-Петербурга» Дукельского и, вероятно, с другим произведением — «Симфонией псалмов» Стравинского. Разница заключается в том, что Стравинский, при всём его гении, обращённого к народным массам дифирамба написать не захотел, да и не смог. Прокофьев же, учитывая опыт предшественников, сумел выйти, уже через первый вариант «Кантаты», к художественным прозрениям, что воплотятся в киномузыке, которую он в 1938–1945 годах будет сочинять для Сергея Эйзенштейна; больше того: к адекватному выражению «коллективного субъекта» и — через него — к мифологизации и преображению истории и к подлинно новому мелодизму, да притом без малейшего снижения эстетической планки. Автор, каким он предстаёт в партитуре «Кантаты», имеет мало общего с эхом «процессов, протекающих в массово-музыкальном сознании» (к чему уже в 1936 году сводил задачу советского композитора Асафьев), и очень много с позицией Стравинского времён «Весны священной» и особенно «Свадебки». Разница заключалась в большей эмоциональной прямоте, доступности Прокофьева. Его «Кантата» — своеобразная клятва на верность, это искреннее приношение свободного художника на алтарь брачного союза с «трудовым антикапиталистическим государством» (Сувчинский), но клятва, в которой Прокофьев расставляет свои собственные акценты. С одной стороны — он как «жених» в свадебном ритуале предстаёт в самом лучшем облачении, заявляет о своём праве быть первым среди русских композиторов, с полным основанием претендует на место лидера, вакантное со времени отдаления Стравинского от задач русской национальной школы. С другой — евразийский исторический миф о «невесте»-России как «Новом «Западе» (Сувчинский), видения «конца времён», мира, идущего на смену прежнему «Западу», подкреплённые отсылками к древнегреческому литургическому действу и к жанровым поискам русских парижан, начинают в «Кантате» жить самостоятельной жизнью, вбирая в себя — как частность — и неизбежно снимая советский исторический миф. И потому, как бы ни складывалась дальнейшая судьба произведения, Прокофьев пребывал в убеждении, что ему всё-таки удалось создать нечто чрезвычайно значительное: об этом свидетельствует хотя бы трёхстраничный разбор «Кантаты» в ранней книге Нестьева, который был бы невозможен без тесного сотрудничества между композитором и музыковедом.

Творческое сознание Прокофьева не терпело простоя: ещё не доделав оркестровки «Кантаты», он 1 июня 1937 года уже приступил к работе над большой автобиографической прозой, впоследствии озаглавленной им «Детство». После детального литературного дневника, который наш герой вёл в 1907–1933 годах, после сюрреальных рассказов конца 1920-х годов, «Детство» стало третьей попыткой серьёзного писательства, и интерес к традиции русских помещичьих «Детств» (Аксакова, Льва Толстого, Алексея Толстого) и одновременно полемика с ней были здесь налицо. В конце концов, Прокофьев тоже вырастал в поместье, хотя и очень усовершенствованном — там, где его отец был только управляющим, а не наследным хозяином. «Детство» Прокофьев завершил в 1939 году, но, как и дневник и рассказы, оно при жизни автора не было опубликовано.

26 июня 1937 года, уже работая над прозой, Прокофьев подтвердил телеграммой из Москвы получение партитуры «Конца Санкт-Петербурга». Вслед за этим пришло ещё одно письмо от Дукельского, в котором тот сообщал, что после смерти Джорджа Гершвина (скоропостижно скончавшегося 11 июля 1937 года от кровоизлияния в мозг) именно ему, Дукельскому, было поручено дописать музыку к голливудскому киноревю «Безумства Голдвина 1938»[29]. К этому времени участь «Кантаты к ХХ-летию Октября» была решена отрицательно. Что уж говорить о присланном из США «Конце Санкт-Петербурга»! Прокофьев подтвердил получение письма нейтральной английской телеграммой из Кисловодска, где он отдыхал после окончания «Кантаты»: «Спасибо за письмо приветствия пожелания успеха=Серж» (14 сентября 1937 года) — и дальше последовали четыре месяца молчания. Легко было понять, что это крайне дурной знак. Потеряв терпение, Дукельский решился на американскую премьеру своего детища. 12 января 1938 года оратория «Конец Санкт-Петербурга» была исполнена в несколько сокращённой версии — без шестой части — на концерте в Карнеги-холле.