Сергей Прокофьев

Написанные в 1916 году «Пять стихотворений А. Ахматовой для голоса с фортепиано» заслуживают хотя бы беглого упоминания как пример очень личного прочтения формально отточенной и одновременно сдержанно-трагедийной лирики. Именно к этому времени Ахматова, считавшаяся поэтом любовным по преимуществу, стала соединять личное с гражданственным — причём сочетание это приобретало у неё черты космоисторической драмы. Молодой Прокофьев глядел на происходящее вокруг него сходным образом. Ахматовский цикл способствовал кристаллизации такого видения. Первые три романса — «Солнце комнату наполнило», «Настоящую нежность не спутаешь», «Память о солнце в сердце слабеет» — вероятно, связаны с увлечением Ниной Мещерской и с последующим разрывом, перетолкованным через столь близкую Прокофьеву в 1915–1917 годах образность. Сумрачность господствует в четвёртом романсе «Здравствуй». А пятая в ахматовском цикле баллада «Сероглазый король» напоминает по широте дыхания Второй фортепианный концерт. Не тень ли Макса Шмидтгофа снова тревожила сознание Прокофьева?

Бальмонт ввёл молодого композитора в круг поэтических олимпийцев, и это не могло ему не льстить. Ведь это его, Бальмонта, поэзией было вдохновлено название сочинявшихся Прокофьевым в ту пору фортепианных миниатюр — так называемых «Мимолётностей». Счастливый оказанным ему вниманием, он записывает после одной из встреч с мэтром (7 ноября 1916 года) с почти экстатическим восторгом, выдающим всё-таки очень юную душу, о созерцании небесных тел над осенними улицами Петрограда: «Идя от Бальмонта, любовался звездами. Наконец-то отдёрнулся облачный полог — и какая радость было увидеть и красавца Ориона, и красный Альдеберан, и красный Бетельгейзе, и чудный зеленовато-бледный бриллиант Сириуса. Я смотрел на них новыми, открывшимися глазами, я узнавал их по заученным расположениям на звёздных картах — и будто какие-то нити связывали меня с небом! Было четыре часа ночи, надо было спать, а белый Сириус стоял прямо под окнами и не давал глазам оторваться от него!»

Новая любовь, творческие планы, признание его таланта выдающимися немузыкантами — всё это поддерживало внутреннее возбуждение на высоком градусе. 5 февраля 1917 года после концерта в Москве Прокофьев уже обещает Бальмонту сочинить «Семеро их» на текст древневавилонского заклинания, переведённого поэтом-полиглотом.

Летом 1917 года журнал «Музыкальный современник» прекратил своё существование. Пётр Сувчинский отказал журналу в деньгах. Меценат, будущий идеолог русского евразийства, разорвал отношения с Андреем Римским-Корсаковым после того, как последний отклонил статью Игоря Глебова «Пятое симфоническое собрание ИРМО» за, как он сам высказал Глебову-Асафьеву, «ненаучность, необоснованность и пропагандистский характер». В статье содержалась неприемлемая для клана Римских-Корсаковых высокая оценка новых сочинений Стравинского и Прокофьева. Сувчинский предоставил беспокойному клану возможность самим впредь разыскивать средства на журнал «правильного» направления, а Прокофьева известил о том, что будет издавать новый журнал, посвящённый музыке. Особенное удовольствие ему доставило передать прощальную реплику жены Андрея Римского-Корсакова, композитора Юлии Вейсберг: «И ваш новый журнал будет называться «Пркфв».

Прокофьев оценил поступок Сувчинского и на протяжении двадцати последующих лет внимательно прислушивался к его мнению по вопросам жизненным и творческим.

Ушёл в негодовании из редакции «Музыкального современника» и сам Асафьев, чей кажущийся из дня сегодняшнего самоочевидным текст увидел свет лишь шестьдесят лет спустя! В нём Асафьев не говорил ничего принципиально нового в сравнении с тем, что публиковал прежде, только чётче проводил различия между «Скифской сюитой» и «Весной священной» Стравинского при явном сходстве взятой в обоих музыкальных полотнах темы, да отмечал, что «Скифская сюита» и «Весна» суть два наиболее представительные для современной русской музыки произведения. Именно это последнее и объявил «пропагандой» Андрей Римский-Корсаков, бывший товарищ Стравинского, к середине 1910-х годов возненавидевший его, можно сказать, до самого основания своего существа и печатавший, подобно Сабанееву, идеологически мотивированную критику всего, что выходило из-под пера Стравинского.

«…Стравинский — зеркало современности, — писал Глебов-Асафьев в отвергнутой статье, — ибо <…> отразил <…> в «Весне священной» — страх модерниста перед надвигающимся огрублением. Именно, страх, так как лучшие моменты «Весны» — её таинственные жуткие моменты: хождения по тайнам и пляски обречённой. Но странное очарование страшной власти земли и её звериной воли, порабощающих человека и отрицающих всю её [его? — И. В.] городскую культуру с её любованием творчеством, прозвучало впервые со всей яркостью и силой в «Скифской сюите» С. Прокофьева, а не в «Весне» с её нарочитым архаизмом…»